И всё же эмпирические исследования имеют самостоятельную ценность, когда доказывается, что явления, считавшиеся до этого разнородными, подпадают под общие принципы классифицирования, или когда обнаруживаются принципиально новые явления, вписывающиеся, тем не менее, в уже известные схемы. Но вот проблема: как оценить, какие данные являются новыми? Например, является ли новым ранее уже наблюдавшееся психологическое явление, если оно обнаружено в психологическом исследовании в другое время (например, спустя день или столетие), в другом месте (на севере или на юге, в городе или в деревне и пр.), на другом стимульном материале или на другом контингенте испытуемых (отличающихся по любому социальному или личностному параметру)? Конечно, для оценки фактов как существенно новых помогает чувство субъективной неожиданности, возникающее у исследователя при их получении. Но для объективизации этого чувства нужна некоторая теоретическая позиция, в противном случае, любые факты могут быть признаны новыми. Этой лазейкой блистательно пользуются некоторые авторы диссертационных исследований, доказывая новизну любых своих результатов. Для защиты от объявления любых результатов новыми научное сообщество вырабатывает требования к публикации результатов: автор обязан указать аналогичные исследования, выполненные другими учеными. Это, по крайней мере, побуждает исследователя к знакомству с современными данными по тематике его исследования.
Эмпирические исследования неизбежны, когда нет никакой ясной теории. Высота Эльбруса, расстояние до Сатурна или число симфоний, написанных Ф. Шубертом, могут определяться только эмпирически (во всяком случае – пока). Поэтому эпоха великих эмпирических открытий, как правило, является обязательным условием становления подлинно теоретической (т.е. естественной) науки. Более того, эмпирические исследования сохраняют своё значение и в том случае, когда эмпирическим путём определяются константы, существование которых предсказано в естественнонаучной теории. Теория, например, может утверждать о конечности скорости света, но конкретное значение этой скорости может быть определено только опытным путём.
Типичный вопрос, который стоит перед естественнонаучным (экспериментальным) исследованием, выглядит так: верна ли гипотеза, предполагаемая автором? Соответственно ожидаемые ответы: да (точнее: вероятно, что да) или нет (скорее всего, нет). Перед эмпирическим исследованием вопрос ставится иной: что получится, если измерить самые разнообразные аспекты данного явления? И нет никаких явных ожидаемых ответов. А поскольку, как говорят психологи, человек видит обычно только то, что ожидает, то, как правило, он и не видит ответа, кроме описания вороха полученных им данных. Беда эмпиризма в том, как заметил А.А. Любищев, что всякому описанию Монблана фактов противостоят Гималаи других фактов, с этим описанием не согласующихся.[341] Любую коллекцию можно каталогизировать самыми разными способами.
Опыт по-настоящему открыт только тем, кто знает, что он хочет в этом опыте найти. Эмпирические данные, накопленные вне явной связи с теоретическими конструкциями, порождают лишь тенденцию к разнородным, не сводимым друг к другу классификациям. Эти противоречащие конструкции и создают то эклектическое смешение, которое методологический анархизм объявляет принципиальным. Ибо ввиду отсутствия взаимосвязанных и непротиворечивых оснований классификации (а эти основания осознаются как логически неизбежные только при естественнонаучном подходе) эклектика становится преобладающей. А уж как следствие, дабы избежать внутренних конфликтов и не соединять в одной голове несоединимое, многие школы (типичная позиция не только в психологии, но и, например, в социологии[342]) не желают идти на контакт с другими и упорно делают вид, что других подходов не существует. Такова, в том числе, цена эмпиризма.
Однако эмпирическое исследование при определенном трудолюбии всегда гарантирует успех. Достаточно набрать ˝Монблан фактов˝ в более-менее модной области, как-то эти факты классифицировать (что всегда возможно) – и, если не портить личные отношения с именитыми мужами, присуждающими ученые степени, можно рассчитывать на академическое признание. Правда, имена авторов эмпирических классификаций всё-таки редко упоминаются в учебниках по истории науки. Но бывает и так, что им очень повезёт – они обнаруживают нечто совершенно необычайное. Вот тогда память о них может сохраниться в веках, хотя случается это крайне редко. Впрочем, это не удивительно: кто не рискует, тот, как говорится, не пьёт шампанского.
«Никто не станет отрицать, что естественные науки, особенно физика, достигли более высокого уровня развития, чем гуманитарные, что они, попросту говоря, достигли бóльших успехов», – написал почти 50 лет назад Х. Ульдалль, отмечая несоответствие между искусством, с помощью которого мы управляем неодушевленной природой и неловкостью, с которой мы решаем вопросы, относящиеся к людям.[343] За прошедшие годы ситуация в гуманитарных науках не слишком изменилась. Чем же вызвано такое отставание: сложностью предмета изучения, неадекватностью применяемых методов или чем иным?
Часто говорят, что у гуманитарных наук есть свой особый предмет – Человек. Но человека в той или иной мере изучает биология, физиология, медицина, экономика, логика, математическая лингвистика – неужели это всё гуманитарные науки? Сомнительно. Иногда говорят, что естественные науки исследуют всеобщие явления, а гуманитарные – уникальные. Но какая наука не имеет дела с уникальными объектами? География, изучающая конкретные материки и океаны? Геология? Зоология? Археология? Где провести границу между общим и уникальным? Почему, например, исследование Млечного пути или Эрмитажа со всеми его картинами является исследованием уникальных объектов, а фотона или поваренной соли – нет? А изучение славянских языков – это изучение чего-либо уникального? Может быть, хотя бы русский язык уникален? Или язык Пушкина? Или язык Пушкина лицейского периода? И как описывать уникальное, не проводя сравнения с чем-либо? Но тогда мы вынужденно не только уникальное описываем и изучаем. В общем, такое деление представляется мало конструктивным.
Часто утверждается, что в гуманитарных науках применяется специальный метод, не подлежащий употреблению в естественных науках, – метод эмпатического понимания, сопереживания людям, включенным в исследуемые события, «последовательного вживания в ту или иную систему культурных образов»[344]. Нас уверяют, что историки, социологи и культурологи именно с помощью отождествления с изучаемыми героями приходят к пониманию, а, следовательно, и к адекватному объяснению интересующих их событий. В общем, как в рассказе Х. Борхеса, когда наш современник доводит себя до такого душевного единения с Сервантесом, что оказывается в состоянии самостоятельно написать XVII главу «Дон Кихота». Признаюсь, мне трудно поверить, что исследователь способен адекватно сопереживать Ван Гогу, отрезающему себе ухо, или Сократу после принятия им чаши с цикутой. Нет даже намека на критерий, позволяющий установить, кто из многих сократоведов сопереживает Сократу лучше. Неужели по силе пищевого отравления, которое он сможет у себя вызвать? Разве музыковед с нормальным слухом может отождествить свои переживания с переживаниями пишущего музыку глухого Бетховена? Впрочем, он вообще ни в каком смысле не может отождествить себя с Бетховеном, потому что только один Бетховен создавал бетховенскую музыку! Думаю, К. Поппер прав, когда считает такой метод субъективным, догматичным и очень опасным.[345]
Б. Спиноза шутил: когда человек придаёт Богу людские свойства, это всё равно как если бы треугольник считал Бога в высшей степени треугольным. Как же определить, в каком случае мы рассуждаем как треугольники и поэтому принимаем всё действительное за треугольное, а когда вчувствуемся в реальность по-настоящему и соответствуем ей? Метод вчувствования эвристически полезен, создает у людей, знакомящихся с его результатом, чувство правдоподобия, но он не делает те или иные высказывания верными.[346] Он даже не является специфическим для гуманитарных наук. Аналогичную функцию выполняет в естественных науках критерий эстетического совершенства, столь любимый А. Эйнштейном: недостаточно красивые теории не вызывают чувства сопереживания природе и не кажутся исследователям правдоподобными.
342
Джинер С. Сомнительная победа: социологическое познание. // Социология. Хрестоматия. (Сост. Кравченко А.И.). М., 1997, с.25.
343
Ульдалль Х. Основы глоссематики. Исследование методологии гуманитарных наук со специальным приложением к лингвистике. // Зарубежная лингвистика. Вып. 1. М., 1999, с.257.
345
Поппер К. Историческое объяснение. // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики. М., 2000, с.331.