Подытожим путь, пройденный Галилеем в открытии закона свободного падения. Прежде всего, Галилей наблюдает и одновременно пытается постичь природу логическим (для него это значит – математическим) путем. Так он видит в движении летящего снаряда не просто красивую и загадочную кривую, но параболу (хотя ни одна реальная траектория, конечно же, не будет строгой параболой). Чисто математическим трюком выводит формулу свободного падения. До Возрождения на этом можно было бы остановиться. Скорее всего, ранее никому бы не пришло в голову проверять доказательство теоремы в опыте, ведь это только затемняет строгость рассуждения. Поясню эту мысль известным историческим анекдотом. Говорят, однажды Альберт Великий и его не менее великий ученик Фома Аквинский заспорили: есть ли глаза у слепого крота? Мимо спорящих проходил садовник. Он решил им помочь и предложил: давайте я выкопаю и принесу вам крота, вы посмотрите и разрешите свой спор. Да, ты что? – вскричали титаны мысли Средневековья. – Нас не интересует живой крот. Нам важно понять, есть ли принципиальные глаза у принципиального крота!
Теперь же настала другая эра. Леонардо объявляет только ту науку истинной, которая, во-первых, связана с математикой, а во-вторых: опыт не позволяет исследователям питаться лишь собственными сновидениями и "накладывает молчание на язык спорящих". Галилей так высказывает эту же мысль: «Я допускаю, что выводы, сделанные абстрактным путем, оказываются в конкретных случаях далекими от действительности и столь неверными, что ни движение в поперечном направлении не будет равномерным, ни ускоренное движение при падении не будет соответствовать выведенной пропорции, ни линия, описываемая брошенным телом, не будет параболой и т.д. … Для научного трактования необходимо сперва сделать отвлеченные выводы, а сделав их, проверить в тех пределах, которые допускаются опытом».[413]
Только с понимания двойственной природы исследования, в котором необходимо сочетаются логика и опыт, и зачинается естественная наука. Отсюда возникает главное нормативное требование естественных наук: логические рассуждения должны быть проверены в опыте, а опытные наблюдения должны независимо обосновываться логическим путём. Ученый как бы пытается догадаться о правилах игры, по которым играет природа (что, собственно, и есть логическое описание), и проверить, правильно ли он догадался. Из высказанного требования вытекают, по существу, все методологические принципы естественных наук, провозглашаемые как методологами науки, так и самими представителями этих наук.
Принцип рациональности. Требование, чтобы все явления (в частности, все психические явления) были обоснованы логически, побуждает ученого принять следующие предположения: 1) все явления в мире в принципе подлежат непротиворечивому описанию; 2) логическая конструкция, которая способна эти явления непротиворечиво описать, может быть создана человеческим разумом. Обсуждаемый принцип не утверждает, что в мире всё на самом деле рационально и что человек действительно в состоянии всё понять (утверждения такого типа не могут претендовать на истинность, хотя бы потому, что они не могут быть проверены). Просто ученый должен действовать так, как будто мир рационально организован, а люди способны догадаться о принципах построения мира. Тем не менее сделанные предположения, как показывает история науки, способствуют прогрессу знания. Соответственно естественнонаучный подход не запрещает иррациональный взгляд на мир (и, в частности, на психику), даже не объявляет его неверным. «Иррационалисты с пользой для человечества могут писать книги, читать проповеди или разводить пчёл. Они могут даже быть великими психологами-практиками. Единственное занятие, им наверняка противопоказанное, – это занятие теоретической наукой».[414]
Принцип редукции. Научная теория всегда сводит объясняемое к каким-то основаниям, признанным заранее верным. Такова природа логики. Раньше этот принцип формулировался как объективная характеристика природы (принцип детерминизма: все явления в мире имеют причины) и познающего сознания (принцип познаваемости: эти причины в принципе постижимы). Ярким приверженцем такой точки зрения в психологии был З. Фрейд. Он писал: «В области психического нет ничего произвольного, недетерминированного». Именно поэтому для него не существовало ни случайных ошибок, ни непреднамеренных действий. Однако такой жесткий детерминизм нереалистичен и даже опасен.
Во-первых, само понятие причины не слишком понятно. Например, человек включил настольную лампу. Что послужило причиной того, что загорелся свет: нажатие кнопки? наличие электрической цепи? существование электромагнитного поля и его законов? технические разработки, приведшие к созданию этой лампы? желание человека зажечь свет? движение пальца, приведшего к нажатию кнопки? команда мышцам, которая привела к этому движению пальцем? Невозможно даже перечислить все остальные необходимые условия, без наличия которых свет бы никогда не загорелся. Как же выбрать из бесконечного числа этих условий такое, которое можно было бы назвать подлинной причиной объясняемого явления? Ответ таков (если, конечно, не цитировать упражнения Аристотеля на эту тему): выбор определяется “сугубо прагматическими соображениями”, т.е. пользой данного выбора для практической деятельности или теоретического исследования.[416] Во-вторых, вопреки позиции З. Фрейда или, например, А. Эйнштейна, заявлявшего, что Бог не играет в кости, сегодня мало кто сомневается в том, что природа делает случайные выборы, что она не жестко детерминирована. Тем не менее признание этого не запрещает логического описания природы: просто тогда сам процесс случайного выбора становится основанием для объяснения тех или иных явлений.
Какое основание ни было бы выбрано (или какая бы причина ни была бы выявлена), всегда возможен вопрос об обосновании выбранных оснований, или о причине найденной причины. Поэтомув поиске оснований (или причин) научная теория обязана где-нибудь остановиться. Выбор такой остановки может быть разным, но он обязательно должен быть сделан. Психологи для обоснования изучаемых явлений избирали в качестве не требующих доказательства оснований либо заимствования из других наук (из физики, биологии, физиологии, социологии и пр.), либо собственно психологические основания (разные в разных школах: само сознание, бессознательное и т.д.). Когнитивизм, с которым я в этом солидаризируюсь, в качестве основания для объяснения психических явлений выбрал логику познания. Могут делаться и смешанные выборы. Например, Дж. Баттерворт и М. Харрис пишут: «Два источника питают психологию развития. С одной стороны, это объяснительные принципы биологии и эволюционной теории, с другой – способы социально-культурного влияния на ход развития».[417] Правда, в смешанном случае надо ещё доказывать, чего, к сожалению, обычно не делается, непротиворечивость совместного воздействия разных объясняющих факторов.
Принцип идеализации.Невозможно построить строгую логическую систему, включающую все факторы, влияющие на изучаемый процесс. Поэтому выбираются только те, которые, по мнению автора теории, позволяют увидеть сущность процесса "в чистом виде". Логические рассуждения строятся отнюдь не для реальных объектов, а для объектов несуществующих, или, как говорят методологи науки, идеализированных. Так в науке появляются такие невозможности, как не имеющая длины и ширины материальная точка, как совсем не деформируемое при сжатии абсолютно упругое тело и пр. Или в случае Галилея: идеальные поверхности, не создающие при движении по ним силу трения; математические параболы вместо реальных траекторий движения падающих тел. Разве можно – принимая первый закон Ньютона – найти на Земле такое тело, чтобы на него не действовали никакие силы или хотя бы чтобы равнодействующая всех сил, приложенных к нему, была равна нулю? Необходимость введения заведомо не существующих идеализированных объектов предопределена задачей логического описания сложных процессов. Идеализированные объекты как раз и позволяют описывать процессы в настолько упрощенном виде, чтобы можно было использовать логические и математические конструкции.
415
Фрейд З. Психопатология обыденной жизни. // Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1990, с.291.