Оставив захлёбывающуюся в рыданиях малышку, Артём осторожно прошёл через арку и выглянул на пути. Первой вещью, которая приковала к себе его взгляд, были три привинченные к мраморной облицовке бронзовые буквы: «В..НХ» . Вместо второй - «Д», которой не хватало для родного четырёхбуквенника, виднелся лишь тёмный след. Через всю надпись по мрамору шла глубокая трещина.
Надо было проверить, что происходит в туннелях. Если станцию кто-то захватил, то, прежде чем вернуться назад за подмогой, Артём должен разведать обстановку, чтобы точно объяснить союзникам с юга, что за опасность им угрожает.
Сразу после входа в перегон сгущалась такая непроглядная темнота, что даже собственную руку Артём видел не дальше локтя. В глубине туннеля что-то издавало странные чавкающие звуки, и идти туда безоружным было сущим безумием. Когда они ненадолго смолкали, становилось слышно, как по полу журчит вода, обтекая его кирзовые сапоги и устремляясь назад, к ВДНХ.
Ноги дрожали и отказывались идти вперёд. Тревожный голос в его голове твердил ему, что дальше идти опасно, что риск неоправданно велик, а в такой темноте ему всё равно не удастся ничего разглядеть. Но другая его часть, не обращая внимания на все разумные доводы, тянула его вглубь, во тьму. И, сдавшись, он словно заведённый, делал ещё один шаг вперёд.
Тьма вокруг стала абсолютной, и не видно уже было ровным счётом ничего, и от этого у Артёма возникало странное ощущение, что его тело исчезло. От его прежнего «я» сейчас оставался только слух и всецело полагающийся на него разум. Он продвигался так ещё некоторое время, но звуки, по направлению к которым он шёл, так и не стали ближе. Зато послышались другие. Шорох шагов, точь-в-точь похожих на те, что он слышал раньше, в такой же темноте, но только, как Артём ни старался, он не мог понять, где именно и при каких обстоятельствах это произошло. И с каждым новым шагом, долетающим из невидимой глубины туннеля, Артём чувствовал, как в сердце ему капля за каплей просачивается чёрный холодный ужас. Через несколько мгновений он, не выдержав, развернулся, и стремглав бросился бежать на станцию, но не разглядев в темноте шпалы, споткнулся об одну из них и упал, понимая, что ему сейчас ему неминуемо настанет конец.
Проснулся он весь в поту, и не сразу даже осознал, что во сне он свалился с раскладушки на пол. Голова была необыкновенно тяжёлая, в висках пульсировала тупая боль, и Артём ещё несколько минут провалялся на брезентовом дне палатки, пока не пришёл наконец в себя и не сумел подняться на ноги.
Но в тот момент, когда голова наконец прояснилась, из неё полностью выветрились остатки кошмара, и он уже не мог даже приблизительно вспомнить, что же такое ему привиделось. Приподняв полог палатки, он выглянул на станцию. Кроме нескольких караульных, там никого не было. Видимо, сейчас здесь была ночь. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув привычный сырой воздух, Артём вернулся внутрь, растянулся на раскладушке и заснул крепким пустым сном.
Его разбудил Мельник. Одетый в тёмную утеплённую куртку с поднятым воротником и военные штаны с карманами, он выглядел так, будто с минуты на минуту собирается выходить со станции. На голове у него была всё та же старая чёрная пилотка. У его ног стояли две больших сумки, которые показались Артёму знакомыми.
Он ботинком пододвинул одну из них к Артёму и сказал:
- Вот. Обувь, костюм, ранец, оружие. Переобувайся, готовься. Защиту надевать не надо, не на поверхность собираемся, просто возьми с собой. Выходим через полчаса.
- А куда идём? – хлопая спросонья глазами и мучительно пытаясь сдержать зевок, спросил Артём.
- Киевская. Если всё будет в порядке, потом по Кольцу к Белорусской – и к Маяковской. А там увидим. Собирайся.
Он уселся на стоящий в углу табурет и, достав из кармана газетный обрывок, принялся изготавливать самокрутку, время от времени посматривая на Артёма. Под этим внимательным взглядом у Артёма всё валилось из рук и на сборы ушло куда больше времени, чем ему понадобилось бы, если бы Мельник оставил его одного.
Но минут через двадцать он всё же был готов. Не говоря ни слова, Мельник поднялся с табурета, взял свою сумку, и вышел на платформу. Артём оглядел комнату и последовал за ним. Народа на станции было совсем немного, и на этот раз никто на него не смотрел. Они прошли через арку и вышли к путям.
Спустившись по приставной деревянной лесенке на путь, Мельник кивнул караульному и зашагал к туннелю. Только теперь Артём заметил, как странно здесь устроены входы в перегоны. С той стороны платформы, где рельсы уходили на Киевскую, половина пути была перекрыта бетонированной огневой точкой с узкими бойницами. Проход перегораживала железная решётка, рядом с которой дежурили двое караульных. Мельник перекинулся с ними парой коротких и неразборчивых фраз, после чего один из охранников открыл навесной замок и толкнул решётку.
По одной из стен туннеля шёл перемотанный чёрной изолентой провод, с которого каждые десять-пятнадцать метров свисали слабые лампочки, но даже и такое освещение в перегоне казалось Артёму настоящей роскошью. Впрочем, через три сотни шагов провод обрывался, и в этом месте их ждал ещё один караул. На дозорных не было никакой формы, но выглядели они куда серьёзней, чем военные в Полисе. Узнав Мельника в лицо, один из них кивнул ему, пропуская вперёд. Остановившись на краю освещённого пространства, сталкер достал из своей сумки фонарь и включил его.
Ещё через пару сотен метров впереди раздались голоса и блеснули отсветы фонарей. Неуловимым движением автомат Мельника соскользнул с его спины и оказался у него в руках. Артём последовал его примеру.
Наверное, это был ещё один, дальний дозор со Смоленской. Двое крепких вооружённых мужчин в тёплых куртках с воротниками из искусственного меха спорили с тремя челноками. На головах у дозорных были круглые вязаные шапки, а на груди у обоих висели на кожаных ремешках приборы ночного видения. У двоих челноков было при себе оружие, но Артём был готов ручаться чем угодно, что это именно торговцы. Огромные тюки с тряпьём, карта туннелей в руке, особенный плутоватый взгляд, задорно блестящие в лучах фонарей глаза – всё это он уже видел неоднократно. Челноков обычно без проблем и препятствий пускали на все станции, кроме разве членов Ганзы. Но, кажется, на Смоленской их никто не ждал.