— Правда, Джельсомина, красиво? — воскликнул старик.
— Да что ты! Ведь эта гадость предвещает грозу!
— Ты лучше посмотри, какие чудесные оттенки, какие яркие краски, какие глубокие тона!
— Гляди, отец, как суда спешат вернуться в гавань! А ведь успеют не все, и тех, кто на них плывет, тоже на берегу ждут дочери.
— Ты права, дочь моя, вот звонят к «Аве Мария»: помолись за тех, кто в море.
Девушка тотчас же встала на колени и нежным голоском, не сбиваясь ни на речь, ни на пение, стала напевать «Прославление ангельское». А старик снял скуфейку и стоял, стиснув руки и глядя в небо, точно желая убедиться, услышал ли какой-либо из ангелов, пребывая в вышине, слова его дочери, подхваченные первыми же порывами ветра. Завершив молитву, Джельсомина поднялась было, но отец ее остановил:
— Ты кое о чем позабыла.
— О чем же, отец? — спросила девушка.
— Ты помолилась за моряков, помолись же теперь за путешествующих. Во время урагана горы столь же опасны, как и море, а разве известно заранее, морем должен приехать твой брат или через горы?
— Ты прав, отец, — согласилась девушка, — я действительно позабыла о бедном Бомбарде.
И она вновь приступила к молитве, причем на этот раз отец произносил слова молитвы не про себя, а вслух, громким голосом вторя дочери.
— Ну, а теперь, отец, — спросила девушка, завершив молитву крестным знамением, — ты пойдешь в дом? Ужин готов.
Метр Адам последовал за дочерью, оглянувшись, однако, несколько раз на величественную панораму, уже наполовину ушедшую в тень облаков, которые, словно погребальный покров, чья-то невидимая рука тянула с запада на восток. Время от времени мрачный пейзаж освещали вспышки зарниц, предвещавшие бурю, причем казалось, будто в той стороне находится вместилище пламени; одновременно порывы ветра, проносившегося над головой, уже слышного, но еще не ощутимого, раскачивали верхушки каштанов, в то время как нижние ветви, все до последнего листика, словно замерли, сохраняя полнейшую неподвижность. Подойдя к двери, метр Адам на мгновение замер у порога и прислушался: с запада уже доносились глухие раскаты, но пока еще до того далекие, что нельзя было даже определить, где родился гром: в небесах или на земле. Старик узнал громкий голос природы, в минуты опасности предупреждавшей своих детей, чтобы они искали укрытие от разрушительной стихии.
Столь торжественное зрелище заставило метра Адама на мгновение забыть о том, что он уже сутки не ел; но, стоило ему затворить за собой дверь и увидеть на столе ужин, как воображение его вернулось к вещам гораздо более земным. Почтенная Бабилана приготовила все как нельзя лучше, и, возможно, стол у самого приора был в этот вечер не таким красивым и сытным, как у простого художника, так что метр Адам, в котором счастливо сочеталось духовное с телесным, выкинул из головы все, что ему пришлось совершить за пределами дома ради того, чтобы в доме можно было предаться тому, чем он теперь наслаждался. Восторги чревоугодия оставили далеко позади остатки сожаления по поводу замазанной фрески и последние страхи, что Бомбарда все еще находится в пути; однако с первым же распробованным стаканчиком вина, с первым же отправленным в рот куском начатый труд показался старому художнику, по всей вероятности, до такой степени важным, что он тотчас оказался во власти мысли о нем.
Гром же тем временем становился все более гулким, предупреждая о приближении одной из тех южных гроз, о которой нельзя получить никакого представления, пока его раскаты не раздадутся над самой твоей головой. Ветер спустился ниже и стал стирать все с лица земли, будто желая вырвать с корнем то, что поднималось над ее поверхностью. Время от времени бедная хижина, сотрясаемая порывами ветра, вздрагивала сверху донизу, и тогда Джельсомина, поставив на стол стаканчик или вилку, хваталась за руку отца. С детским ужасом девушка глядела на отца, а тот пытался успокоить ее, касаясь губами ее лба. Что же касается почтенной Бабиланы, то она продолжала есть с беззаботным чревоугодием пожилой женщины, не обращая внимания на бурю, словно ее и не было.