– Марин, ты? – раздался слабый голос Вани. Он характерно картавил.
– Да, я. Как ты? – Женщина зашла за ширму.
Ваня Волков, один из коллег Марины по факультету, молодо выглядящий мужчина с темной бородой и сединой на висках, лежал на кушетке у стены. На его щеках играл болезненный румянец, рука была перевязана бинтами.
– Жить буду, не помру, – в тон ей отвечал Волков.
– Только рука? Или еще что-то?
– Только рука. Меня Петя прикрыл, когда я дверь отпустил. Пока «философ» его пытался сожрать, я тварь и шлепнул. Прости, Марин. – Ваня отвел взгляд, сообразив, что женщине больно слышать про Петра Васильевича.
– Ничего. Значит, так было нужно. Он спас тебя и меня. Нечаянно или осознанно – я не знаю. Мне важно, чтобы ты поправился. Если бы мы оплакивали каждого умершего, рыдали бы до сих пор. Ваня, ты мне нужен сейчас. В планах вылазка, потом нужно озаботиться вакцинацией.
– Марина, – Ваню передернуло от слова «вакцинация», – мы уже который год колем себе фиг знает что. Ты мне одну вещь скажи: почему именно геронтологические препараты? Может, стоило бы колоть что-нибудь для иммунитета, искать панацею от радиации? Зачем ты пытаешься сохранить нас вечно молодыми?
– Потому что так нужно. Ты не понял, что даже если каждый месяц ты меня будешь спрашивать об этом, мой ответ не изменится? Так как твоя рука? Что у тебя там?
– Перелом и открытая рана, у этой тварюги зубы – кость пополам раскусывают только так. Срастется. Но в экспедицию с переломанной рукой не пойду.
– А я тебя с переломанной рукой и не возьму. И вообще никого не возьму. Одна пойду.
– Сдурела?
«Ванечка, Ванечка… Знал бы ты правду!»
– Ничего. Автомат в руках держать умею, отобьюсь, – бросила Марина.
– Если не вернешься, все твои тайны и интриги станут общедоступными! И представь, что тогда будет с бункером, – прошептал Волков.
Марина ухмыльнулась. У нее хватало ума носить записную книжку с собой в поясной сумке, поэтому тайны умрут вместе с ней. «Или с последней каплей препарата», – про себя добавила Алексеева.
– Ничего не случится. Тебе вкололи промедол?
– Не, повязка новокаином пропитана. Промедол беречь надо, его мало, а новокаин так не спасет, как шприц промедола при травме на поверхности.
– Больно? – участливо спросила Марина.
– Да не маленький, потерплю. Сейчас Людмила Владимировна супчику принесет, поем – и отсыпаться.
– Лады. Отдыхай. А я побегу, у меня еще дел достаточно.
– Бывай, – улыбнулся Ваня.
Марина закрыла за собой дверь медпункта. «Молодец, держится. А сколько натерпелся – страшно подумать…»
Заместитель начальника бункера спустилась по шаткой лесенке на второй этаж в надежде успеть к окончанию обеда. Но не успела – все уже доели, и дежурные унесли миски и котлы в мойку.
Сейчас взрослое население бункера разошлось по своим делам, а восемьдесят три юных обитателя бункера – от пяти до семнадцати лет – сидели прямо на полу рядами и слушали, как Василий, помощник Андрея Савельевича, читает лекцию по истории.
Когда случилась Катастрофа, Григорий Николаевич вместе с коллегами решил сделать в изолированном бункере оплот культуры. Иного выхода не было: в замкнутом пространстве, в изолированном помещении, свободное время становилось губительным. От безделья развивалось вольнодумство и бесконтрольная массовая паника. Решив неотложные проблемы с питанием, освещением и водоснабжением, профессор Кошкин быстро справился с организацией досуга в новом, непривычном для исчезнувшего мира социуме.
Студентов в свободное от обязательных работ время усаживали рядами в бункере, и каждый из выживших преподавателей рассказывал что и как умел. Среди спасшихся оказался один экономист, по совместительству математик, четыре профессора-историка, в том числе несостоявшийся научный руководитель Марии Филипп Игоревич, медиевист. Правда, долго он в бункере не прожил – всего два с половиной года. Также спаслось трое философов и охранник, который преподавал молодежи средства самообороны, устройство «калашей» – их в бункере оказалось десять, – и выживание при радиации. Именно это оказалось самым ценным навыком. Охранник, правда, тоже долго не протянул – сказывались постоянные дежурства на верхнем уровне, да и возраст у него был немолодой.
Теперь – сами уже немолодые, умудренные практическим прикладным опытом и базой знаний, бывшие студенты – историки, философы и политологи – передавали накопленные сведения молодежи.
Всего преподавателей было восемь. «Уже семь…» – горько подумала Марина. Ваня рассказывал подрастающему поколению историю Советского Союза. Вскочив на грубо сколоченный ящик, заменявший трибуну, он вдохновенно вещал про Ленина и Сталина, про Вторую мировую войну и Интернационал. Молодежь, никогда не видевшая внешнего мира, в такие моменты замирала и слушала раскрыв рот. Марина преподавала пение и рисование (вспомнился прежний опыт – до Катастрофы, помимо работы на кафедре, женщина занималась пением с детсадовскими детьми). Когда стройный хор голосов оглашал своды бункера, время замирало. В гробовой тишине чуть хрипловатые от долгого пребывания под землей, видоизмененные из-за мутации рты выводили «Россия – священная наша держава!», замысловатые русские народные песни и средневековые хоралы, коих Марина еще помнила несколько штук. Добытый в подвале магазина электроники синтезатор барахлил, постоянно выходил из строя, но ценился как величайшая святыня. Без разрешения Марины к нему не мог прикоснуться никто, даже Андрей Савельевич. А те, у кого обнаружились способности к рисованию, охотно пачкали блокноты шариковыми ручками и залитыми спиртом фломастерами, такими желанными и дорогими. Костя, один из студентов-историков, показывал приемы самообороны, учил молодежь собирать и разбирать выведенный из строя «калашников», показывал, как правильно целиться, маскироваться, где находятся болевые точки и нервные узлы. Ирина, девушка-философ, рассказывала новому поколению о великих ученых прошлого, заставляла их думать, познавать себя. Марина уходила с ее занятий подавленной и грустной. Слишком много самокопания в этом мире до добра не доводило, поэтому занятия Иры она контролировала лично. Cogito ergo sum, «пока я мыслю, я живу», – но этого самого «когито» в мире, где не живут, а выживают, не могло быть слишком много.