Это о необходимости нового института. Теперь о месте. Скажу сразу: что бы там ни говорили, но ни КБ-11 (исследовательско-конструкторский комплекс будущего Арзамаса-16), ни объект «А» (первый промышленный реактор будущего Челябинска-40), ни один из серийных заводов не возводились на абсолютно голом в смысле коммуникаций и инфраструктуры месте. Нет слов, трудности были колоссальные, но никакого идиотизма в этом смысле не было. Страна умела считать деньги. Свои они были, народные — я не иронизирую. И вырубать лес в глухой тайге, и вести туда дороги просто так не стали бы. Можно было бы построить объект рядом с «сороковкой» — благо там все к этому времени было на мази, налаженное производство, транспорт, да и делящиеся материалы рядом, только руку протяни. Можно было пристыковать Снежинск к серийщикам в Златоусте-20, все равно и по сей день вместе работаем, неразрывно. Можно назвать еще вариантов пять, каждый из которых будет по-своему логичным и ничуть не будет уступать Снежинску по секретно-режимным соображениям (нелепо думать, что удаление города на каких-то тридцать километров от «сороковки» сделает его сверхсекретным), а также по соображениям безопасности на случай аварии. Можно, все можно — но почему-то ни один из этих вариантов выбран не был.
Почему?
А потому что по каким-то неведомым, но абсолютно не связанным с атомной проблемой соображениям, город нужно было строить именно на нынешнем месте…
Шесть точек
Если бы мои рассуждения шли друг за другом в той последовательности, которую я вам описываю, то я пришел бы к Тайне лет на пять раньше. Но все дело в том, что это были отдельные мысли, взгляды, впечатления, которые долго не хотели связываться в один узел. Больше всего я жалею, что достаточно снисходительно отнесся к дядиному рассказу про Берию. Если бы не то самое мое «здравомыслие», то уже в девяносто третьем году я знал бы все.
Однако — по порядку. После развода я снова, после значительного перерыва, стал спускаться в свои подземные чертоги. Честно говоря, там я не думал о Тайне, там я просто искал спасение от своей тоски и отчаяния, от ощущения безысходности жизни. Коммуникации новых районов, всех этих Лыковок, Простоквашиных и Голодаевок мало привлекали меня, внушая откровенное отвращение своим утилитарным примитивизмом, поэтому чаще всего я бродил под Старым городом, радуясь, что там ничего не меняется, что там все так же, как и в пору моего далекого и счастливого детства.
В своих блужданиях я однажды забрел в один из тех самых тупиковых коридоров, о которых уже говорил. Мне вспомнилось, что когда-то я слышал здесь далекое гудение, и даже пол, помнится, чуть дрожал у меня под ногами. Сейчас же здесь все было тихо и спокойно как в могиле. Светя под ноги фонариком, я обошел коридор по периметру (в ответвлениях я чисто машинально пользовался правилом правой руки, чуть прикасаясь к стене при ходьбе) и уже было совсем собрался выйти за приоткрытую дверь, как вдруг словно что-то толкнуло меня.
Сколько я себя помнил, в коридорах, подобных этому, всегда слышался далекий шум.
Сама по себе эта мысль ни о чем не говорила. Какие-нибудь трансформаторы или насосы, работающие невдалеке, могли ломаться или останавливаться, это очевидно. Но перенося смысловой акцент умозаключения, я получил другой, поразивший меня вывод.
Во времена моих детских походов только эти, неясно для чего предназначенные коридоры были связаны с источником непонятного шума.
И снова я ощутил дуновение тайны. Пока просто тайны, не той, к которой я уже сознательно стремился. Но ведь большие тайны всегда складываются из маленьких…
Вернувшись домой, я залез в диван, где хранились мои старые дневники, школьные тетрадки, конспекты лекций и прочий бумажный мусор. Чихая от пыли, я переворошил все и из-под стопки в дальнем углу извлек потертую сорокавосьмилистовую тетрадь с витиеватой надписью «Лабиринт».
Я бережно открыл ее и с волнением стал перелистывать страницу за страницей. Моему взгляду предстали нарисованные неумелой рукой схемы с наивными обозначениями вентилей и сифонов, со старательными пометками вроде: «Здесь осторожно!!! Горячая труба!!!», с цифрами, показывающими количество шагов от одного лаза до другого. Я не верил своим глазам — ребенком я проделал колоссальную работу, сравнимую, наверно, с трудами Ливингстона, Стэнли и иже с ними… Разумеется, я хорошо помнил, как вел все эти записи, помнил, как наносил линии коммуникаций, каждый раз пряча тетрадку от родителей и сестры во втором ряду книжного шкафа, я все помнил, но моя детская настойчивость, целеустремленность и энергичность поразили меня. Меня — тридцатишестилетнего, разуверившегося, опустившегося, сдавшегося…