Входя в заведение, я постарался затолкать свою нервозность поглубже в карман брюк.
В баре я взял стакан и громко постучал по нему ножом:
— Прошу внимания, пожалуйста.
Гул постепенно стих.
— Я детектив с «Алекс»…
Кое-кто засвистел и зашикал. Обычное берлинское дружелюбие.
— …и расследую убийство человека, который приходил сюда каждый день. Его звали Бруно Кляйбер, он заправлял нелегальной рулеткой под мостом Гертрауден. Сегодня днем его ограбили и зарезали, а тело столкнули в реку. Я хотел бы поговорить со всеми, кто его сегодня видел или может пролить свет на то, что с ним случилось.
— Он был евреем, — выкрикнул кто-то. — Так кому какое дело? Может, с ним просто поступили так, как он поступал с другими.
— Да, грабил, — со смехом добавил другой голос.
— Я в это не верю. Судя по тому, что я слышал, он вел дела честно.
— Кляйбер был здесь сегодня, — произнес мужчина, стоявший ко мне ближе остальных. — Как всегда. Пообедал, выпил пива и ушел.
— В котором часу?
— Пришел около двенадцати. Ушел около двух. Наверное, после этого все и произошло.
— Вы не видели, кто-нибудь с ним разговаривал?
— Он держался особняком, — ответил другой мужчина. — Никогда никому не надоедал.
Из-за стойки вышел хозяин кабака с небольшой полицейской дубинкой в руке.
— Мертв, говорите? Скверно. Бруно Кляйбер был хорошим клиентом и хорошим человеком, и я отделаю любого из вас, ублюдки, кто скажет иначе. Поняли?
Гул снова стих.
— Если кто-то что-то вспомнит, можете позвонить на «Алекс» и сообщить мне конфиденциально. Меня зовут Гюнтер. Бернхард Гюнтер.
Не самое тонкое исполнение, но, с другой стороны, таким оно и должно быть. Я собирался лаять погромче в надежде поймать в загон парочку овец.
Снаружи «Нуссбаума» овцы нашлись. Во всяком случае, одна. Мичек и второй полисмен задержали мужчину, который немедленно стал моим подозреваемым номер один. Я сразу узнал его по описанию Доры Гауптманн. Оба коппера достали дубинки и всем видом выражали готовность подавить любое сопротивление. Пусть даже такого крутого парня.
— Он вышел, как только ты начал свою речь, — сообщил Мичек. — И очень торопился. Будто совсем не хотел помогать берлинской полиции.
— Ты Кубе? — спросил я парня.
— Не-а.
— Значит, Кольбе?
Здоровяк пожал плечами.
— А кто спрашивает-то?
От него разило пивом, и на ногах он держался достаточно нетвердо, чтобы у меня не осталось сомнений: парень пил весь день.
— Я слышал, тебе платили за то, чтобы ты прикрывал Бруно Кляйбера.
— Кто это сказал?
— Не имеет значения. Просто ответь на вопрос.
— Ты взял не того, коппер. Я играл на рулетке этого еврея, как и многие тут, но никогда не был его шавкой.
— Имеешь что-то против евреев? — спросил я.
— А кто не имеет?
— Непохоже, что в баре тебя поддержали бы, — сказал я. — К тому же, насколько тупым надо быть, чтобы признаться в нелюбви к евреям, когда в пяти минутах ходьбы лежит труп одного из них?
— Ну, не люблю я евреев. Что с того?
— Я бы посчитал, что это дает тебе мотив для убийства. Это и «поплавок» в сто марок, который был в заднем кармане покойного. Достаточно причин для обыска.
— Попробуй, и поглядим, что получится, коппер.
— Обыщите его.
Кольбе замахнулся своим огромным кулаком, но получил по затылку дубинкой Мичека. Не сильно, но этого хватило, чтобы свалить парня с ног и слегка оглушить, лишив на несколько минут возможности сопротивляться. Мы обшарили его карманы и почти сразу нашли печатку из чистого золота. На ней была Звезда Давида.
— Для человека, который не любит евреев, у тебя довольно любопытные украшения, — сказал я.
На ладони Мичека лежал открытый кожаный бумажник хорошего качества: любой понял бы, что эта вещь не принадлежит Кольбе. Во-первых, внутри была свадебная фотография Кляйбера с женой. Во-вторых, в бумажнике оказались две банкноты по сто марок. Еще в кармане Кольбе нашлись пустые кожаные ножны от орудия убийства. Это был, наверное, самый легкий арест, который я когда-либо производил. Но вскоре мне представился случай узнать, что не все берлинские убийцы так же тупы, как Герберт Кольбе.
Мы вернулись на «Алекс», чтобы посадить Кольбе под замок. Мне пришлось в одиночку открывать тяжелую входную дверь, толкнув ее обеими руками, — Гросс нес камеру, а патрульные волокли арестованного за мускулистые предплечья. Дверь захлопнулась за нами с оглушительным грохотом, похожим на выстрел гаубицы во время Страшного суда. В вестибюле было напряженно, как на передовой: пьяных разводили по камерам, стучали пишущие машинки, звонили телефоны, раздавались возгласы полицейских, звенели ключи, плакали женщины, лаяли служебные псы, и постоянно хлопала входная дверь этого своеобразного столичного ада, которым являлся Берлинский полицейский президиум. Оставив парней в зеленом разбираться с нашим задержанным, я торопливо выпил кофе и перекурил в буфете, а после поспешил в отдел, чтобы составить рапорт. Но на лестнице повстречал не кого иного, как Курта Райхенбаха. На секунду между нами повисло неловкое молчание, затем Райхенбах вежливо приподнял шляпу.