Но нет — Солоневич жевал сухарь, Чижов зашивал дырку на колене, сержант Букатов копался в винтовке, регулируя сбитую мушку.
Странные отношения теперь у Лукашика с сержантом. Они стараются не замечать друг друга, не встречаться глазами, только если один отвернется, другой пронзит его взглядом, повернется в другую сторону и молчит. И все с того памятного вечера, когда Лукашика вызывали к комбату. Они не говорили больше об этом, не касались больного вопроса, хотя у каждого что-то вертелось на языке.
— Подъе-о-о-м! — донеслась протяжная команда. Лукашик, кряхтя, медленно поднялся, согнул-разогнул руки, вскинул на спину вещевой мешок.
Шурша листвой, бойцы выходили на край леса, строились. Слышались голоса команды, выкрики отделенных поднимавших людей — некоторые успели даже заснуть.
Очертания деревьев расплывались в вечернем сумраке который уже окутал лес, но в поле еще был редок. Трудно было узнать своих — все выглядели похожими друг на друга, как километровые столбы.
Они прошли с полверсты, как Лукашика вдруг бросило в жар: он же забыл винтовку! Мысли замелькали, сбивая одна другую. Сказать сержанту? Или просто потихоньку шмыгнуть в кусты и вернуться на то место? Что будет, если узнает начальство? Через минуту он, однако, успокоился. Подумаешь, винтовка! Не такое бросаем, и никто не плачет, никто не отвечает, никого не расстреливают. Глупости!.. Надо сказать сержанту. Что будет, то будет!
Сержант Букатов воспринял эту недобрую новость с несвойственным ему спокойствием и этим очень удивил Лукашика. Сержант попросил разрешения у взводного, и через минуту они вдвоем то шли, то бежали назад.
Лукашик боялся только одного — чтобы никто не забрал винтовку, иначе он пропал. Не хотелось ударить в грязь лицом перед этим выскочкой, который будет рад его беде и в душе посмеется над ним.
В темноте нелегко было отыскать ту самую березку, и они долго ощупывали каждое дерево в том месте, где недавно отдыхал весь батальон. Наконец-таки Лукашик нашел дерево и с радостным восклицанием снял с сука свою «немилую». Он был рад не винтовке, а тому, что она снимала с него ненужную ответственность, смывала с него лишнее пятно.
Немного спокойнее, чем шли сюда, пустились Лукашик с сержантом догонять своих. Они шагали рядом, тяжело дыша от быстрой ходьбы, оба молчали. Лукашик ждал нагоняя от командира и не хотел первым начинать разговор, чтобы сержант не подумал, что он, Лукашик, просит у него прощения и кается в своих грехах.
Возможно, сержант понял это, так как в конце концов он повернулся к Лукашику и с мягким укором в голосе сказал:
— Ну и штатский же ты человек, Лукашик! Прямо баба, да и только!
— Все родятся штатскими,— нехотя ответил Лукашик. Он с облегчением почувствовав, что сержант наконец смягчился.
— Правильно,— согласился сержант.— Однако беда заставляет людей браться за оружие, хочешь не хочешь. А раз взялся — держи так, чтобы никто не выбил его из рук, а не то что сам потерял,— уже не совсем доброжелательно говорил сержант, переходя на знакомый поучительный тон.
Лукашик промолчал, хотя хотелось сказать многое,— все то, что не давало ему покоя в последние дни отступления: что сопротивляться бесполезно, что надо бросать винтовки и, пока не поздно, пробираться домой.
— Знаешь, чем это пахнет? — не отставал сержант, решив, видимо, что Лукашик испугался.
— А ты не пугай,— равнодушно сказал Лукашик.— Еще неизвестно, как мы сегодня переночуем.
— Нигде не денешься,— успокоил его сержант.— Лишь бы сам не убежал.
— A-а, так ты нарочно пошел со мной, боялся, что убегу,— только теперь дошло до Лукашика, почему так быстро был решен вопрос, кому возвращаться за потерей.— Зря старался.
— Не криви душой, Лукашик, я тебя немного раскусил,— голос сержанта звучал весело.— Слабый ты человек, что-то в тебе надломлено. Веры маловато. А когда человек не верит в то, что делает, так он или совсем ничего не сделает, или испортит.