Кругом было тихо. Лукашик, осыпая песок, покарабкался наверх, мысленно ругая начальство, которое никогда не даст сделать того, что тебе хочется.
Но как только он выбрался наверх, сразу услышал вдали неясный рокот моторов. И самое странное, что рокот этот доносился с востока. «Неужели свои? Неужели?.. — спрашивал себя Лукашик.— А что, если... Нет, не может быть!»
Никто из бойцов не мог сказать ничего определенного: пожимали плечами, гадали, спорили.
Лукашик занял свое место возле Солоневича. Навалившись грудью на заднюю неприкрытую бруствером стенку окопа, он напряженно вглядывался в дорогу, но ничего не мог различить. А гул нарастал, явственно приближался. Уже было ясно, что ревут мощные танковые моторы. Только чьи?
Окопы ожили: все бегали, суетились. Еще одна искра, и вспыхнула бы паника.
— Наши! Наши! — прокатилось по траншее.
Это немного успокоило людей. Напряженность спадала, а с нею и бдительность. Многие вылезали из окопов, сидели на брустверах. Артиллеристы, разместившиеся за первой цепью пехоты, теперь очутились впереди и не знали, что делать: поворачивать свои пушки или нет.
— Вон они! — крикнул вдруг Солоневич, который стоял рядом с Лукашиком, вглядываясь в дорогу.
Он хотел еще что-то добавить, но все звуки перекрыла резкая команда: «К бою!»
Она, как ветер, сдула всех в окопы. На миг стало тихо, только гул все нарастал, приближался, слышен был уже железный перестук траков и скрежет гусениц.
Танки неожиданно выскочили из-за пригорка и сразу веером начали расходиться по полю, охватывая мощными клещами площадку с траншеями над речкой.
Теперь для всех стало ясно, что это не свои.
Первый выстрел прозвучал из нашей сорокапятки. Он словно послужил командой для обеих сторон. Поле и небо вдруг взорвались громом и грохотом. Перед Лукашиком на минуту вспыхнуло пламя, столб дыма и песка взлетел до самого неба, а его самого бросило на дно окопа, оглушив и обсыпав песком. Когда он очнулся, то увидел, что Солоневич, скрючившись, лежит рядом с ним и силится встать. Лукашик с трудом повернулся в тесной траншее и, взяв его за воротник, приподнял уроненную в песок голову.
И странно — теперь Лукашика не поразила встреча со смертью, как тогда, в первый раз, когда он увидел убитого бомбой бойца в клевере. Он спокойно глянул в залитое кровью лицо Солоневича и заметил под правым глазом рваную дыру, сквозь которую густой струей лила кровь.
Он разнял пальцы, и тело Солоневича безвольно оползло на песчаное дно окопа.
Лукашик ничего не слышал — все звуки боя будто исчезли, а вместо них в ушах стоял нестерпимый пронзительный звон, от которого раскалывалась голова и сами закрывались глаза. Первым его движением было прочистить пальцами уши, но это не помогло, и он поднялся на ноги.
Прямо на него перла черная громадина танка, а пулемет поднимал перед ним фонтанчики песка.
Страх, внезапно охвативший Лукашика, гнал его из окопа, дальше от этого стального страшилища, под которым дрожала земля, однако разум, хоть и сбитый с толку, затравленный диким грохотом и ревом, подсказывал, что теперь нельзя выскакивать, что его сразу превратит в решето вражеский пулемет.
Лукашик упал на дно траншеи и инстинктивно кинулся на четвереньках в сторону, чтобы дать дорогу машине. Он забыл, что окоп над самым обрывом, что танк дальше не пойдет. Тяжело дыша, он перевалился через неподвижного Солоневича, наткнулся на что-то живое и затих, прикрыв голову руками.
Еще секунда — и над ним заходила земля, посыпался песок, черная тень заслонила небо, а удушливые газы отравили дыхание. Лукашик с предсмертным страхом ощутил, как его заваливает непривычно тяжелый сыпучий песок. Он задохнулся, попробовал выпрямить руки, чтобы оторваться от дна траншеи, но не смог.
Еще миг — и Лукашик умер бы от страха, от нехватки воздуха, от тяжести, с которой давил на него могильный весок. Но вдруг чья-то рука подцепила его за ремень, дернула раз, другой и вырвала из страшных объятий земли. Сначала он лежал как рыба на берегу и не шевелился, только хватал воздух широко раскрытым ртом и моргая, а потом начал выплевывать песок.
Когда же немного пришел в себя и глянул на свет, увидел, что над ним стоит Чижов.
Он, без пилотки, в разорванной на груди гимнастерке, держит в руках связку иа четырех гранат, ставит одну из них на боевой взвод и, отведя руку назад, замахивается.
Лукашик зажмурился, ожидая близкого взрыва. До него дошло, что Чижов хочет ударить по корме того танка, который только что крутился над ними. Лукашик всем сердцем был рад за Чижова, благодарен ему: ведь не растерялся, среди этого пекла нашел минуту, чтобы вытащить его, Лукашика, из земли, и вот теперь хочет отомстить фашисту, который намеревался раздавить их своими гусеницами. Он прощает Чижову спор в жите, откуда они впервые увидели немцев...