Валя решила, что надо как-то выбираться из этих Подлесеек, где она пробыла почти два года, идти к своим на Случь или к дядьке, у которого жила, пока училась в техникуме. Но все откладывала, все ждала чего-то. Иногда закрадывалась мысль, что Левона не успели отправить далеко, что он где-то близко, если только уцелел...
Эта мысль не отпускала Валю из деревни. Она уже назначила себе день, когда соберет вещи и распрощается с хозяйкой, как однажды ночью к ней в окно кто-то тихонько постучал. Когда стук повторился, Валя бросилась в сени, сердцем чувствуя, что это Левон.
Переступив порог, Лукашик обнял Валю, крепко прижал ее к груди и долго стоял так, словно не веря своему счастью и боясь потерять его еще раз.
Валя поняла, как тяжело было ему все это время: эти объятия сказали ей больше, чем любые слова. Больно защемило сердце, на глаза набежали слезы. Вернулась ее многострадальная, уже опаленная войной любовь, и она снова ощутила его власть над собой.
— Завесь окно,— были первые слова Лукашика. Валя сделала это быстро, потом зажгла лампу, а он все еще стоял посреди комнаты, заросший, худой, в старой латаной одежде.
— Ты же голодный, верно...— И Валя начала ставить на стол все, что осталось у нее от ужина.
Лукашик только вымученно улыбнулся, потом, будто очнувшись, пошел к умывальнику.
Ел он долго, молча, изредка бросая на Валю короткий взгляд, а она, вся сжавшись, сидела на кровати и не отрываясь смотрела на мужа.
— Откуда ты? Рассказывай...— наконец проговорила она.
— Нечего рассказывать...— понуро отозвался Лукашик.— Сама видишь. Нас разбили...
— Кого это «нас»? — насторожилась Валя.
Лукашик пропустил мимо ушей ее слова и молча продолжал есть.
Валя знала, что расспрашивать его теперь бесполезно. Потом сам все расскажет, когда успокоится.
На следующее утро она долго стирала его заношенное белье, готовила завтрак, а Лукашик все спал. Она прислушивалась к неровному дыханию мужа, подходила к кровати, когда он начинал беспокойно ворочаться и стонать сквозь сон.
Валя старалась не шуметь, но когда она вернулась с полными ведрами воды, Лукашик уже сидел на постели и тер глаза.
— Знаешь,— сказал он,— я сон видел страшный. Вроде переплываю я реку... Ту самую, у которой нас расколошматили... Течение быстрое, я уже из сил выбился, и понесло меня прямо в водоворот, закрутило... Закричал я и проснулся от страха.
— Дался тебе этот страх... Слышала я, как ты ворочался ночью, да и утром спал как на иголках.— Валя начала полоскать белье.— Вставай, завтрак давно готов.
— Встаю, встаю...— Лукашик сбросил простыню, спустил на пол мускулистые ноги.— Все не верится, что я снова с тобой... Кажется, и войны никакой нет — только ты. Эх, как бы я хотел, чтобы все было так, как два месяца назад, когда я считал себя самым счастливым человеком на земле!
Валю тронули эти слова, но она не подала виду:
— Что теперь говорить о счастье! Не то время. Ты думай о том, как мы дальше жить будем...
Лукашик застыл на кровати, разглядывая большой стоптанный ботинок на резиновой подошве — напоминание о недавней военной службе.
— И правда,— задумчиво протянул он.— Я еще не думал об этом. Не успел. А ты что решила? — Лукашик зашнуровывал ботинки, согнувшись, и лицо его побагровело.
Валя промолчала. Она вышла вешать белье, но не во двор, а полезла на чердак, чтобы никто не заметил, что в доме появился мужчина, у которого новое бязевое белье. Развешивая, она подумала вдруг, что было бы лучше, если бы Левон перешел спать сюда, на чердак, а то, не дай бог, нагрянут немцы, прицепятся.
Вернувшись, Валя сказала ему:
— Я хотела к своим податься.
— А я как же? — как-то по-детски, наивно спросил Лукашик.
— Ты мужчина, а у меня спрашиваешь. Смешно...
Они надолго замолчали — пока не сели за стол.
— Мне кажется, ты не рада, что я вернулся,— пробормотал Лукашик, согнувшись над миской дымящегося супа.
— Не говори чепухи.
— Буду говорить.— Лукашик отложил ложку.— Ты ведь думаешь: почему он пришел, когда все воюют, сражаются с врагом. Он дезертир, трус... А я скажу: нет! Я навоевался по горло. Хватит! Так воевать нас не учили. Нас учили воевать на вражеской территории, малой кровью, могучим ударом. А что теперь? Немцы срывают нас с места и гонят перед собой, как стадо гусей. Мы хотим оторваться, а они так и давят танками на пятки, так и давят. Потом обходы, клещи, десанты... Инициатива все время в их руках. А у кого инициатива, тот и сильнее... Ты представляешь, я ни разу не выстрелил в немцев. И не потому, что не хотел. Все зависело не от меня... Однажды только выскочили из леска — видим, кто-то мчится на коне прямо на нас. Подъезжает ближе — видим, немец. Карабина даже не снял, а кричит: «Рус, сдавайся, война капут!» И так нас его нахальство ослепило, что если б не один молодой боец, сложили б мы, видно, оружие под ноги немецкому коню. Но тот выручил; сорвал с плеча винтовку да как матюкнет немца по всем правилам. Ах ты, говорит, фашист поганый, в сердце, в душу твою... Ты на нашей земле без году неделя, а уже командуешь? И как замахнется прикладом... Немец сразу коня повернул да ходу. Стыдно было всем после этого, глаз не поднять, Идут бойцы, молчат, только про себя ругаются да плюются... Кто виноват, что немец так обнаглел? Может, считаешь, что он смелее нашего солдата? Не думаю. Но он опьянел от побед. Скажешь, может, что ему везет? Тоже нет. Тут ответ один — не готовы мы к войне. А готовиться теперь, когда мы столько потеряли, когда на границе осталась вся наша техника и армия, я считаю — поздно. Все кончено. У нас нечем даже обороняться, а не то что наступать. Войну мы проиграли, и с этим надо смириться...