На том месте, где раньше, до войны, находилась трибуна, теперь зловеще возвышалась виселица. На толстой нерекладине, прогнувшейся посередине, висели люди. Ветер покачивал их тела, шевелил волосы на головах, и было что-то наводящее ужас в том покое, что царил вокруг.
Валя взглянула на висевшего с краю, еще совсем молодого, с густым черным чубом парня. В диком оскале его лица ей почудилась упрямая ненависть. Валя перевела глаза вниз и вздрогнула: на носке левого ботинка повешенного засохли сгустки крови, а на земле под ним образовалась бурая лужа. Рядом с молодым висел пожилой лысоватый человек в сером костюме. Полное лицо почернело, голова беспомощно склонилась набок. Как ни изменила смерть облик этого человека, Валя с первого взгляда узнала его. Это был директор их десятилетки, Василий Тодорович Старовойт... Первый знакомый, встретившийся ей в городе...
Не помня себя, прибежала тогда домой Валя. Всю ночь она бредила и металась на постели, как в жару.
Лукашик не отходил от нее ни на шаг, допытывался, что с ней, менял холодные компрессы. Он понял, что это не просто болезнь,— случилось что-то более важное.
Валя вынуждена была сказать, что ее так взволновало. Лукашик удивился, а может, только сделал вид, что удивлен.
— А я думал, что-то особенное... Надо спокойнее воспринимать неизбежное,— поучал он, сидя на краешке кровати и держа ледяную Валину руку в своих больших ладонях.— На то и война. Наберись терпения, иначе твое сердце не выдержит, разорвется, ведь это еще начало...
Он говорил долго и нудно, Валя слушала не перебивая, а в сердце ее разрастался гнев на этого человека, который еще недавно был ей родным и близким, а теперь на глазах становился чужим, непонятным и противным. Его слова не убеждали ее, а наоборот, разбивали те остатки любви и уважения, которые еще жили в Валином сердце.
Она вырвала свою руку и резко сказала:
— Замолчи!
Лукашик умолк, только брови его тревожно взлетели вверх, а глаза сделались круглыми и холодными и смотрели на нее с тупым упрямством.
— Я знаю, ты хочешь уйти от меня,— процедил он сквозь зубы.— Но скажи, что я сделал тебе плохого? Что?
Валя молчала.
— Что так любил тебя?
Снова молчание.
— Что как мальчишка вымаливал у тебя ласку?
Молчание.
— Что в этом пекле думал только о тебе?
Вале показалось, что Лукашик всхлипнул. Но этот звук, что так магически действовал на нее раньше, и искренние слова теперь уже не имели над ней власти. В груди ее росло негодование.
— Замолчи,— со стоном проговорила она.— Ты мне противен.
Лукашик медленно встал и, чуть переставляя ноги, подошел к окну.
— Ну хорошо,— сказал он сам себе, и в голосе его послышалась угроза.
9
Лукашик остался учительствовать в той же подлесейской школе, где работал до войны.
Бургомистр, видимо, уже хорошо проинформированный о Лукашике, вызвал его однажды к себе для официальной беседы. Он говорил, что надо создавать «белорусскую интеллигенцию», которую Советы не создали за двадцать с лишним лет — вся она стала насквозь большевистской, насквозь интернациональной, а про свои национальные интересы совершенно забыла...
В конце он дал понять учителю, что им известно его, Лукашика, прошлое: высылка родителей, разрыв с чуждой, как он говорил, средой; известен его отказ воевать против немцев; наконец, сам приход Лукашика сюда, в немецкое учреждение,— свидетельство его честности и лояльности.
Лукашик кивал головой, показывая, что понимает бургомистра, и рассматривал его — худого, кособокого человека, которого немцы неизвестно где выкопали.
Когда он сообщил Вале, что остается работать в немецкой школе, она вскипела. Тогда Лукашик спросил; а что же ему делать, может, идти в полицию? Она глянула злыми глазами и, будто отрубая каждое слово, сказала, что от него можно ожидать еще худшего. Лукашик замахнулся на нее, но ударить не посмел.
И вот уже который день, как Валя оставила его и куда-то уехала. Теперь Лукашик один. Работы у него мало. Никто не контролирует, не проверяет. И хуже всего, что нет друзей. Медленно, как перед смертью, тянулось время, дни были пустые, похожие один на другой, однообразные и нудные.
Совершенно случайно Лукашик пристрастился к водке. Это была обычная сивуха-самогонка, желтоватая и слегка пережженная, но зато крепкая. Выпив стакан, Лукашик ложился на кровать и, перед тем как задремать, думал о своей жизни, которая казалась ему слишком долгой. Даже не верилось, что он был маленьким, бегал босиком, не слушался родителей, озорничал, дрался с ребятишками, ходил в школу. Потом стал студентом... Не слишком ли длинная биография? Лишился родителей, был дважды женат, а детей нет... Воевал — и так неудачно.... Учительствует — и тоже неизвестно, что из этого будет... Неудачи, неудачи, неудачи... А чем вообще кончится всемирная бойня, перевернувшая все вверх ногами? Как усидеть на норовистом коне-судьбе? Как пережить все это?