В такие минуты Лукашик, глядя в окно, со страхом ожидал, что вот-вот постучат в дверь, ворвутся в дом партизаны, станут допрашивать, почему он дезертировал из армии, почему пошел служить немцам...
Он невольно искал себе оправдания, но все доводы звучали даже для него самого наивно и неубедительно. Тогда он начинал сам с собой бесконечный спор, в котором пока что еще не было победителя.
А было ли в теперешней жизни Лукашика что-нибудь, чему он мог бы радоваться?
Он с горечью признавался себе, что ничего такого у него нет.
Звериная жестокость, унижение человеческой личности, абсолютное бесправие и ничтожность человека перед силой — вот что значит «новый порядок». Лукашик был не так слеп, чтобы не понять: пришли не хозяева — оккупанты.
Противно было жить, чувствовать это, видеть. Хотелось куда-нибудь сбежать, спрятаться, чтобы пережить лихолетье где-нибудь в затишье, а потом вернуться, когда станет спокойно на земле. А что на ней тогда будет — неважно. Лукашик чувствовал непреодолимую усталость, словно старый конь после долгой дороги.
В конце концов его воображаемый покой был нарушеа неожиданным приходом «гостей».
Лукашик, лежа в постели, перечитывал Стефенсона и уже собирался гасить лампу, как вдруг кто-то постучал в окно — единственное окно в его комнате. Он вскочил с постели и в одном белье, босой вышел в сени. Спросня кто это,— ему ответили: «Свои». Скорее машинально, чем сознательно, он отодвинул засов и нажал на щеколду. У порога стояло три человека с оружием за спиной. Один из них, стоящий у самой двери, по-русски спросил, можно ли зайти. Зашли только двое.
Лукашик пригласил их садиться, а сам начал одеваться, предчувствуя недоброе.
Старший по возрасту и, видимо, по чину, тот, что спрашивал разрешения войти,— он был в кожаной тужурке и черной кубанке,— начал закуривать, поставив между коленями немецкий автомат. Второй, помоложе, невысокий, но, чувствовалось, сильный — поношенный солдатский бушлат чуть не трещал на его крутых плечах,— с интересом перебирал книги и газеты, лежавшие на столе.
— Ну, как живется, пан Лукашик? — наконец спросил старший, прикурив папиросу и затянувшись несколько раз.
Лукашика удивило, что он так уверенно называет его фамилию — будто давным-давно знает.
— Простите, я не из панов, и паном быть не собираюсь,— несмело ответил Лукашик.
— Как же иначе: пан учитель, может, скоро и пан директор, так и до министра образования дойдет. Немцы смело выдвигают своих людей.— «Своих» он нарочно подчеркнул, бросив внимательный взгляд на Лукашика.
— Я для них не свой, как вам известно,— возразил Лукашик, смотря в темное, с черными усиками под широким носом, лицо человека.
— Да, мы знаем, что вы еще окончательно не продались немцам, но не можем понять, что заставляет вас служить им. Я попросил бы объяснить,— холодно сказал тот.
— Чего просить? — повернулся невысокий, кинув презрительный взгляд на Лукашика.— К стенке поставить, тогда сам все расскажет! — выпалил он, захлебываясь словами.
«Ну вот, теперь начинается самое главное,— подумал Лукашик. — Этот тоже для виду только сдерживается. Сейчас и он покажет зубы».
Но старший все медлил. Он докурил папиросу, поискал, куда бросить окурок, и, не найдя ничего, положил его в цветочный горшок на подоконнике.
— Не горячись, Саша. Человек расскажет сам,— обратился он к своему младшему товарищу, и тот сразу затих.— Почему вы пошли служить к оккупантам? Неужели считаете их освободителями? — он снова смотрел на Лукашика, а в голосе звучали недобрые нотки.
Лукашика обожгли его слова.
— Мне нелегко ответить вам сразу...— Лукашик умолк.
— А вы не жалейте времени. Его у нас хватает...
Присев на край постели, Лукашик силился собраться с мыслями.
— Немцы пришли сюда, как завоеватели, это ясно,— начал он, запинаясь.
— Даже ему ясно,— вставил невысокий.
Лукашик и старший глянули на него, но пропустили реплику мимо ушей.
— ...Но лично мне они не сделали ничего плохого,— продолжал Лукашик.
— Так рассуждает только шкурник,— снова вмешался невысокий, не трогаясь с места.
— В ваших руках оружие, и вы можете смело говорить в таком тоне,— обрезал его Лукашик.
— Не обращайте внимания,— успокоил его старший.— Говорите...
Лукашик искоса глянул на невысокого, который по-прежнему стоял у стола и все копался в книжках, хотел еще раз огрызнуться, но сдержался — чего с ним спорить? Он, если потребуется, всегда докажет свою правоту.