— Предложили работу, дали кусок хлеба... Живу спокойно... Пока что...
— А разве до войны вы были безработным? — не сдержался уже старший.— И жили под страхом?
— Я говорю про сегодняшний день...— запнулся Лукашик.
— Вот-вот! — снова начал цепляться невысокий.— Не трогай меня, и я тебя не трону! А если затронут?
— Тогда будет видно,— уклонился от прямого ответа Лукашик.
— Овечья философия,— сердито сказал невысокий.— Если б земля держалась вот на таких философах, человечество еще топталось бы где-то в средневековье.
— Скажите все-таки, что плохого сделала вам советская власть? — спросил старший.— Чем обидела?
— Сослала моих родителей,— хмуро буркнул Лукашик, глядя на свои босые ноги. Он был почему-то убежден что они, все знают, а спрашивают просто так, для вида.
— Значит, вы мстите? — упрямо допытывался старшин!
Лукашик раздумывал, что бы ответить, а невысокий снова вставил свое, резкое:
— Жаль, что его самого не расстреляли — одним врагом было бы меньше.
— Успокойся, Бессмертный,— старший взглянул на товарища.— Скажите лучше, Лукашик, а вы сами в то время жили с родителями?
— Нет, у меня была семья в городе.
— Но вас же могли там найти.
— Им и искать не надо было: я жил у прокурора, был женат на его дочери.
— Примазаться хотел, шкура,— снова не выдержал невысокий.
— Не знаете ничего, а говорите,— огрызнулся Лукашик.— Меня, может, по ошибке не взяли, как по ошибке же забрали моих родителей.
— Вы считаете, что ваши родители не виновны? Да? Кто они были: кулаки? Подкулачники? — спокойно спрашивал старший, будто не замечая, что Лукашик уже вскипает.
— Какие кулаки?! Обыкновенные люди. Отец немного занимался садоводством. Я не думаю, чтобы он вел какую-нибудь подрывную деятельность.
— Может, оно и так,— задумчиво сказал старший.— Может быть... Теперь об этом говорить еще рано. Время покажет. Перегибы у нас были, чего греха таить. Есть такое в характере некоторых людей — постараться, чтобы похвалили. Но незачем из этого делать пессимистические выводы.
— Вы хотите, чтобы я был великодушным и простил? — насмешливо улыбнулся Лукашик, обращаясь к старшему.
— Пропадет советская власть, если ее не простит один недобитый подкулачник...— ядовито пробормотал невысокий.
— Ты прав, Бессмертный, Советская власть не пропадет от того, что еще один нечаянно обиженный поднимет против нее оружие... Но я сочувствую вам, Лукашик, и думаю, что вы в самом деле не мелочный человек,— если б вы были таким, давно стали бы самое меньшее начальником полиции... А что касается обид... Я сам был по отношению к нему,— тут старший показал рукой на своего товарища,— властью, которая жестоко обошлась с ним...
Невысокий круто повернулся.
Старший заметил это и поднял руку, будто отгораживаясь от всяких возражений.
— Будем говорить прямо. Извини, Саша... Я расстреливал человека, которого вы видите перед собой. Как ни тяжело говорить об этом, однако было так... Он взял сапоги у одного крестьянина. А сапоги, оказывается, принадлежали сыну, тот служил в Красной Армии. Это, фактически, была память о сыне... Крестьянин пожаловался командиру отряда, и мы приговорили Сашу к расстрелу. Время трудное, надо было укреплять дисциплину. Мне поручили исполнить приговор. Поверьте, нелегко было это сделать — не от хорошей жизни взял Саша те сапоги: он ходил почти что босой, а дело было поздней осенью. И вот мы с одним бойцом под вечер посадили Сашу на подводу и повезли. Приехали на кладбище, остановились. Я приказал Саше слезть и идти, а сам — за ним с пистолетом. Не буду говорить, что творилось тогда у меня на сердце...
Я не хотел, чтобы хлопец почувствовал страх перед смертью в последнюю минуту. И я на ходу выстрелил в него сзади... Он упал... Тогда мы с бойцом начали копать за оградой могилу. Вдруг слышим: загремели колеса по мерзлой земле, со свистом и гиканьем кто-то промчался на нашей подводе. Бросились туда, где она стояла, нашли охапку сена да солдатскую шапку-ушанку. Я поднял ее. Она была пробита моей пулей... Саша пропал. А через по л года мы обнаружили его в другом отряде. Там его знали как отважного подрывника-диверсанта. Мы предложили ему перейти к нам. И вот видите, он не отказался. Теперь его иначе и не называют, как Бессмертный, хотя фамилия у Саши совсем другая... Так вот, Лукашик, как, по-вашему, имел он право обижаться на меня? А он простил...
— Мог и не простить,— пробормотал Лукашик.