Скоро над строением бушевал пожар. Фашисты потихоньку приближались к огню. Они не стреляли. Молчал и партизан. У него, видимо, не было патронов. На расстоянии пистолетного выстрела немцы остановились.
Они ожидали, что дверь откроется и оттуда, прямо в руки им, выскочит партизан, которого страх смерти загнал в зто ненадежное укрытие. Но минута шла за минутой, а он не показывался. Уже вся крыша была объята пламенем; охапки пылающей соломы срывались с нее и падали вниз, разбрасывая брызги бледных искр; черная пороша покрывала снег возле горящего сарая, указывая направление ветра.
Немцы постояли еще немного, подставляя огню то один, то другой бок, и наконец, решив, видимо, что партизана уже нет в живых, подались в другой конец деревни, где снова начиналась стрельба.
Однако они ошиблись. Скрипнула дверь, и прямо из огня медленно вышел человек. Он был весь черный, одежда на нем тлела, а из зимней солдатской шапки валил густой дым. Человек отошел от огня шагов на пять и упал в снег.
Валя не успела хорошо разглядеть, кто это, но сердце ее забило тревогу — что-то очень знакомое уловила она в фигуре скорчившегося на снегу человека. Забыв об осторожности, как и тогда, с Сандро, Валя бросилась напрямик.
Сердце не обмануло ее: это был Саша Бессмертный. Как же его спасти? Непослушными руками она хватала морозный рассыпчатый снег и прикладывала к дымящейся одежде. Снег шипел и таял, превращаясь в густую чернильную жижу.
Командир, казалось, не дышал. Лишь когда Валя приложила к Сашиным губам горсть спега, Бессмертный пошевелился и застонал. Валя попробовала его посадить, придерживая за плечи, но он был словно неживой.
— Я относу тебя в хату...— растерянно прошептала Валя.— Тут холод...
Она сняла свой кожушок, расстелила, осторожно положила на него командира, взялась за полу и потащила по снегу.
Вот и первая изба. Дверь в сени была закрыта изнутри, она долго стучала и просила, пока ей открыли.
Испуганная хозяйка молча помогла внести Бессмертного в хату.
Чумазый мальчонка лет семи опасливо поглядывал из-за печи на чужих людей.
— Тетенька, не бойтесь, немцы не заметили...— успокаивала Валя женщину, а у самой холодело внутри при мысли, что они могут сюда зайти. Она начала снимать с Бессмертного прогоревшую до тела одежду.
От глухой стены отодвинули кровать, хозяйка разостлала на полу сенник, положила подушку. Туда и перенесли больного. Валя осторожно смазывала ему обожженные лицо, руки и ноги касторовым маслом, которое, к счастью, нашлось в ее сумке.
Надо было бы сделать перевязку, но бинтов и ваты было совсем мало, и Валя попросила у женщины что-нибудь чистое. Та покопалась в сундуке и достала полотняную мужскую сорочку и старенький ручник. Молча отдав все это Вале, она отошла к окну и начала дышать на стекло, протирая его рукой.
Валя занялась перевязкой и не сразу поняла, что сказала женщина,— голос ее звучал ровно, даже равнодушно:
— Опять горит... Стог подожгли...
— Какой стог? — испугалась Валя.
— Там, в конце деревни, у речки...
Вале показалось, что под ней проваливается земля,— сердце замерло, перехватило дыхание.
— Сандро...— прошептала она,— бедный Сандро...
Она вскочила и бросилась к двери, но на полу, скрипнув зубами, застонал Бессмертный, и Валя вернулась.
11
Прошло два месяца, мучительных, долгих, как вечность. Валя, забыв про сон и еду, все эти долгие дни и ночи не отходила от постели командира Саши Бессмертного. На бледном, похудевшем лице ее светились одни глаза.
Но если бы кто-нибудь спросил Валю, что спасло Бессмертного от гибели, она, не задумываясь, сказала бы: лекарство. Два месяца она верила в его чудодейственную силу, и не только верила, но и видела, как оно хоть и медленно, но настойчиво, миллиметр за миллиметром, сгоняет с тела Бессмертного страшные ожоги, как постепенно светлеет новая, еще совсем непрочная и гладкая, словно пергамент, кожа, как сглаживаются, пропадают рубцы и шрамы.
Лекарство было простое, старое: масло, обыкновенное льняное масло, которое выжимали в соседней деревне добрые люди и доставляли в лес.
Сначала два раза в день, утром и вечером, а потом все реже, Валя меняла повязки. Бессмертный только сжимал зубы, покрывался холодным потом, но молчал. Подвешенный к низкому потолку землянки, как в гамаке, он тихо лежал, прикрыв обожженные веки, и нельзя было определить, спит ли он, дремлет или просто думает.