Долгое время ничто не нарушало их дружбы, пока Левону не вздумалось завести дома настоящих ангорских кроликов.
Левон смастерил для них клетку. Правда, на одну сторону не хватило планок, и пришлось заделать ее еловой корой.
С неделю все шло хорошо, но вот однажды утром Левонова мать пошла доить корову и увидела, что кроликов в клетке нет, а еловая кора в одном месте прогрызена — дырка большая, как раз просунуть голову собаке. Все догадались, чья это работа.
Собаки весь день не было дома, а когда под вечер она вернулась, сразу же бросилась к чугуну с водой. Мать угостила ее кочергой, и бедная Мурза чуть успела выскочить из хаты.
В тот же вечер, в сумерках, Левон позвал Мурзу в сарай, накинул ей на шею петлю, другой конец веревки перекинул через балку. Еще минута — и собака висела в воздухе.
Наутро ни отец, ни мать ничего не сказали Левону, спустя несколько дней, когда он однажды начал бить корову, которая не хотела становиться на свое место, отец хмуро бросил ему: «С твоим сердцем только мясником быть. И в кого ты удался?»
Новый смысл обретали отцовские слова теперь, когда над Левоном повисла страшная тень совершенного им преступления. Человеческая кровь никому не проходит даром, и кто пролил ее, будет жестоко наказан. Так издавна говорят в народе, и это подтверждается жизнью.
Гнетущие мысли, гнетущие воспоминания... А будущее рисуется еще более мрачным и неуютным. Он совершенно не мог себе представить, что будет с ним через день, через месяц, через год.
Было, видно, уже далеко за полночь, а Лукашик не спал, У него разболелась голова. Он ворочался с боку на бок, не находя себе места.
Захотелось пить. Он встал и, шлепая босыми ногами по холодному полу, пошел в сени, где стояло ведро с водой. Напившись, уже собирался вернуться в комнату, как вдруг услышал шаги во дворе — тихие, осторожные, у самого порога.
Лукашик вспомнил ночных гостей, и мороз пробежал У него но спине.
Убегать? Куда? От них не убежишь...
Послышался стук в дверь. Лукашик подождал немного и на цыпочках вернулся в комнату.
В дверь постучали сильнее.
Лукашик подошел к окну. Осторожно нащупал крючок и, стараясь не звенеть, тихо открыл створку — одну, потом другую.
Мелькнула в голове мысль, что надо было бы одеться, а то в белом сразу заметят... Но это было не так важно. Главное — не упустить момент, скрыться. Мягко, как кот, он спустился в палисадник под окном, перескочил через невысокий забор и, пригибаясь, бросился за дом.
«Выжить...— судорожно билось в голове.— Только бы выжить...»
Бессмертный вернулся с задания, когда было уже поздно: ничего ни изменить, ни поправить. Валя погибла трагической, нелепой смертью. Он винил себя в ее гибели, не мог простить себе ту мягкотелость в отношении к Лукашику, которую проявил полгода назад. Но тогда Лукашик вызывал в душе Бессмертного даже какое-то сочувствие, потому что не молил о пощаде, не ползал перед ними на коленях, а говорил как равный с равными, хотя у них в руках было оружие. В нем тогда еще тлело что-то живое, человеческое.
Ощущение собственной вины усиливало в сердце Бессмертного боль от горькой, непоправимой утраты. Ее нельзя было сравнить ни с чем, что до этого довелось пережить парню. Себя он никогда не жалел, разве только в последнее время, когда возникли неясные планы будущего семейного счастья, когда захотелось скорей закончить кровавую войну с оккупантами, когда потянуло к тому, что было уже забыто, заслонено гибелью друзей, взрывами и пожарами, жестокими стычками и боями, беспрерывным лавированием на грани жизни и смерти — его потянуло вдруг к спокойной мирной жизни.
И вот, когда ему показалось, что все вошло в привычную колею, когда он почувствовал прежнюю силу и ловкость в теле и отбросил сомнения, одолевавшие его во время болезни, он получил смертельный удар. Да, для него это было равнозначно собственной гибели. Каждый день встречаясь со смертью, он, опустошенный бесконечным перенапряжением воли, очерствевший от частого зрелища умирающих людей, начинал бояться самого себя: от природы добрый и чуткий, до войны не мог зарезать курицу, убегал, когда отец звал его помочь заколоть свинью. Для того ли были у него руки, чтобы только держать оружие? Нет, руки давно тосковали по работе, им пора бы уже ласкать ребенка, обнимать жену, растить хлеб. Но пришли чужеземцы, и он должен был отбросить прочь ненужную мягкость, закалить сердце и волю, чтобы защищать свод край и свой народ. На врага рука его была тверда. И только враги были виноваты в том, что он стал жестоким. Только они!