— Да вы посмотрите вперед, правее носа лодки. Видите вон тот черный треугольник над водой?
— Уж не акула ли эго?
— Еще какая! Их здесь столько, что не приведи господь. А бон там черепаха, здоровая штуковина. Немногим меньше ярда. Если вы некоторое время постоите на палубе, то удивлению вашему не будет конца: чего только нет в этом море! Возьмите мой бинокль.
Вернули мы его Джиму, лишь когда над Тихим океаном раскинулась ночь.
Мы сидим на освещенной корме «Альбатроса», утомленные зноем дня и непомерным множеством впечатлений. Сравниваем и дополняем заметки последних трех бурных диен, отдыхаем. По бесконечному простору океана скользят зеленоватые щетки волн, одна за одной. Они мерцают и светятся в лунном свете, но как же так? Ведь луна еще не появлялась! нет, это не отражение! Волны светятся сами собой! А сияние за лодкой? От кормы отлетают целые снопы зеленоватых жемчужин, они сверкают и искрятся прозрачно-зеленым светом, кружатся и пляшут в воронках водоворотов, пока их сплине не растворяется в таинственном освещении, источаемом широким следом «Альбатроса». Да, этот свет струится прямо из океана всюду, где его взбурлили судовые винты, везде, где вода находится в движении. Гребни волн от горизонта до горизонта прочесывают светящейся пеной необозримую гладь океана. В эти мгновения мы чувствуем себя в плену чудес.
Уходят минуты, а может быть, и часы; мы с трудом освобождаемся от изумленного оцепенения, мысли лихорадочно ищут ответа, способного защитить от волшебства тропического моря, от миражей, которые продолжаются, существуют, которые мы видим своими глазами.
Планктон! Одно слово, простое и неромантичное, открывает тайну Панамского залива. Фосфоресцирующий планктон, до глубины пронизывающий поды тропического моря. Он начинает светиться при малейшем движении. Вот почему в гребнях волн горит этот спокойный зеленоватый свет. Есть здесь и другой вид планктона, который собирается в маленькие шарики. Их свечение наиболее ярко. Это они творят каскады жемчужин в водной дорожке за кормой. «Никаких чудес, никаких чар, одни только шарики из морского студня. Заденешь их — они светятся, оставишь в покое — погаснут», — удерживает тебя на земле логика разума. Но внутри тебя что-то противится этому. К черту холодную рассудочность! Логику же прибереги до того времени, когда станешь считать морские мили, когда будешь париться на солнце. А сейчас открой все чувства! Прими редчайший дар, подчинись красоте, принадлежащей лишь сказкам и морским тропикам!
Снова впиваемся мы взглядом в волы океана, перевесившись через носовой борт. Над ватерлинией поднимаются, уходя в темноту, стальные бока судна, выкрашенные мертвыми белилами. А под «одой — вся килевая часть лодки словно сделана из стекла, из тончайшего хрупкого хрусталя, озаренного изнутри ясным зеленым светом. Миллионы сверкающих жемчужин разлетаются крыльями-каскадами от неоновой трубки — стеклянного острия носа, разрезающего свет волн, — и летят, летят по морю, уносясь в ночь.
В темных глубинах под лодкой промелькнула молния. Потом вторая, пятая. Их семь, семь зеленоватых молний: это семь дельфинов мчатся в глубине наперегонки с «Альбатросом». Их глаза, дыхательные отверстия, края плавников, каждый выступ тела как бы обведены тонким люминесцентным слоем. Вся поверхность их корпусов мягко светится. Они играют, петляют, намного опережают лодку. На секунду выныривают из воды и — гаснут. В это короткое мгновение видишь в отблеске моря мясистую тучность их тел, слышишь сильное пыхтение. Но это лишь на миг, пока семь дельфинов вновь не пролетят сквозь волну и не уйдут вглубь, — в чудесное царство, превращающее семерых морских исполинов в сказочные создания из хрусталя, вокруг которых вьются мириады стеклянных рыбок.
Между тем время, это неумолимое предостережение разума, без нашей помощи и не считаясь с нами отмеряет мили залива, окутанные волшебством сияющей воды и темных звезд. Но, смилостивившись, оно отдает нас непостижимой красоте сказочного мира. Страшно протянуть руку — боишься, как бы от этого он не рассеялся. Молчишь, ибо даже самое хрупкое слово будет слишком вещественным в чарующей ночи чудес. Отдайся же ей целиком, всей душой, любуйся красотой, которая никогда не повторяется…
Глава шестая.
ВО ВЛАСТИ «ЮНАЙТЕД ФРУТ»
В небольшой комнате на третьем этаже доходного дома в предместье царил необычный порядок и покой. Утих стрекот двух пишущих машинок, редко прерывавшийся в последние дни. Со столов и стульев, с кроватей и пола исчезли груды блокнотов, почтовой бумаги, книг, проспектов, папок, карт и конвертов с сотнями негативов. В углу у двери аккуратно сложены сумки и чемоданы.
Зато этажом ниже — суматоха. Лидушка Шпалкова, жена представителя наших компаний в Панаме, просто не знает, за что раньше взяться. Четырехлетнему Иржику не хочется ложиться в постельку, настало самое время готовить киедли-кн, пиво «Праздрон» уже давно должно было стоять в холодильнике, а стол между тем все еще не накрыт. Через полчаса за ним соберутся несколько друзей на последний прощальный ужин.
Лишь вокруг дома, совершая неизменный цикл, с истинно полицейской докучливостью кружит и кружит знакомая нам полицейская машина, снабженная ранней. В последние дни и ночи она разорвала свой заколдованный крут, по пятам следуя за «татрой». А как только мы вернулись на стоянку перед домом, эта машина снова пустилась в свою круговерть, продиктованную запоздалым и несколько комичным страхом перед двумя путешествующими чехословаками. Ну что ж, по крайней мере сэкономим на охране. Пусть караулят наш автомобиль даром. До завтра. Выездные визы у нас в паспортах.
Время приближается к одиннадцати. Йожка Шпалек с плохо скрываемым умилением готовится преподнести главный сюрприз вечера — поставить новую грампластинку с записью детского хора Кюгна. Сюрприз для нас и для горстки наших панамских земляков, не побоявшихся прийти сюда.
Приятная гармония детских голосов сжимает горло и увлажняет глаза. Она проникает до глубины души и будит чувства, которые весь вечер прятались и заглушались разговорами и преднамеренным весельем.
Вдруг двери распахнулись настежь, и в них появилась группа вооруженных револьверами людей. В гражданском и в форме панамской полиции. Первым входит толстяк коротышка в белом полотняном костюме, в надвинутой на глаза шляпе, со свиным подбородком и лицом торговца.
— Yo soy juez nocturno de policia! — громко кричит он. — Я ночной судья полиции.
Вместе с хозяином Иожкой поднимаемся из-за стола.
— Мы не знали, что в этой стране практикуются ночные нападения на иностранцев. В других местах, бывает, и полиция стучится в дверь, прежде чем войти.
Толстяка это не сбило с толку.
— Вы сеньор Лиселка, вы сеньор Сигмунт, — размахивает он у нас перед глазами увеличенными фотографиями с наших паспортов. К слову сказать, работа технически выполнена отлично, надо отдать им должное. — А это сеньор Эспалек, хозяин квартиры. Прошу отдать ключи — от дверей, от шкафов, от вещей! Все вы пойдете со мной!
«Спокойствие, спокойствие, спокойствие, — стучит сердце, — этот коротышка ходит по тонкому льду: это провокация, и он прекрасно знает, что оснований для ареста у него нет и не может быть. Спокойствие, спокойствие!»
— Прежде всего мы хотели бы видеть ваши документы.
— Разве полицейской формы конвойных недостаточно?
— Предъявите ордер на арест!
— Прекратите пререкания, — ощетинивается толстяк. Шея у него багровеет, на лбу выступают капельки пота.
— Мы имеем специальные чехословацкие паспорта и официальные панамские визы. Вы нарушаете международные нормы.
— Мне до этого нет дела: Вы понимаете приказ? — голос у судьи сорвался, а за его спиной снова поднялись револьверы. Такой аргументации невозможно не понять. Мы хотим договориться по-чешски, но он обрывает нас на третьем слове:
— Говорите по-испански!
Нужно что-то предпринимать и — быстро.
— Послушайте, господин, мы принимаем к сведению, что в этой стране револьверы имеют больше силы, чем международные соглашения и панамские законы…