Некоторое время мы наблюдаем за ним с пяти шагов. Два-три раза он бросает взгляд на нас, но ему хоть бы что. Если желаешь купить или продать, все равно подойдешь, конкуренции нет. А больше ему ничто не угрожает.
— Почем сегодня покупаешь доллар? — спрашивает, остановившись возле него, смуглый щеголь с жидкими усиками.
— А сколько дашь?
— Восемь, как в Сан-Хосе.
— Ну и проваливай в Сан-Хосе!
И парнишка невозмутимо расправляет горсть мятых банкнотов. Его слово здесь закон. Даже старый Ромеро не решится сбивать его курс. Ну что ж, делать нечего, придется попробовать.
— Ладно, мы и так уж долго торчим тут на глазах, — пытаемся мы улыбнуться, прикидываясь заправскими коммерсантами.
Парнишка чует: дело пахнет крупным.
— Желаете купить, продать? Разменять? — и он похлопал по правому карману, содержимое которого отозвалось многообещающим звоном.
— Продаем двадцать долларов.
— Bueno. Банкнотами?
— Чеки.
— Хорошие?
— Дорожные. National City.
— За сколько?
— За восемь.
— Даю шесть.
Только теперь и начинается сама торговля. Сходимся на семи с половиной. Через четверть часа возвращаемся на базар с чековой книжкой. Менялы нигде нет. Вместо него стоит худой подросток и сует нам под нос сложенные веером лотерейные билеты.
— Oyes, muchacho, где меняла?
— Погодите, сейчас будет здесь, — и свистит так пронзительно, что у нас закладывает уши. — Эй, Море-в-в-но! Иди сюда-а-а!
Через минуту тот подкатил на велосипеде и затормозил в двух шагах от нас. Не слезая, небрежно порылся в кармане, послюнил палец и отсчитал из толстой шуршащей пачки сто пятьдесят колонов.
— Вот вам, — сказал он, схватил чек и опытным взглядом посмотрел его на свет. И уже на ходу засунул оставшиеся деньги в карман.
Продавец лотерейных билетов с заговорщическим видом наклонился к нам:
— Молодец! Такой через год купит себе банк в Пуптаренасе.
Вот как выглядит будущий selfmademan [3]. Он пришел с голыми руками бог весть откуда. Контрабанда и спекуляция валютой вознесли его над остальными. Он сделался дирижером хора признанных менял, которые на берегу Сладкого залива представляют банк, ссудную кассу и заклад.
Те же, кто гнет спину в порту, на всю жизнь останутся в своих лачугах на окраине Гольфито и будут рады, если умрут вовремя, чтобы не пришлось ходить с протянутой рукой от дома к дому.
Время от времени в Гольфито появляются люди иного сорта. Хотя железную дорогу в Коста-Рику контролирует банановая компания, это все же дорога. Единственная для иностранцев, не знающих контрабандистских тропок. Люди, у которых нет средств на проезд морем и которые не представляют какой-либо опасности для компании, пристраиваются на пароходе пли в вагоне с бананами. И едут куда глаза глядят — бродяги по свету, люди без роду, без племени.
Его звали Рафаэль Лопес. Звали его так по крайней мере в тот день, когда мы повстречались с ним в Гольфито. Это был бородач с давно не стриженными светлыми волосами, с уклончивым взглядом; человек неопределенного возраста. То, что ему сорок четыре года, в его устах звучало как обмолвка. Судя по морщинам, веерочком собравшимся у глаз и глубоко избороздившим лоб, а также по сгорбленной фигуре, ему можно было дать лет на двадцать больше. Прошло немного времени, и он вынул из кармана дорожный паспорт фалангистской Испании. А не успели мы как следует разглядеть в нем бледные и несколько подозрительные печати, как он вдруг показал второй, канадский.
— Можно и еще кое-что найти, — похвалился он, видя наше изумление.
Ему нравилось производить впечатление.
В его испанском языке явно звучал немецкий акцент.
— Какой он испанец, что вы! — сказали нам утром в отеле Ромеро, где новому пришельцу перемывала косточки за кружкой пива группа таких же, как и он, людей. — Говорят, его вышвырнули из Панамы, потому что он выдавал себя там за этого… как его… ну, еще где-то в Европе… за венгра. — И старый костариканец обратился к нам за помощью — Это недалеко от вас, да?
— Выдумал тоже, венгр! — вмешался в спор изящно причесанный франт с дырой на локте. — Что он уехал из Панамы не по своей воле, это так. А выдавал себя там за чеха и продавал в Давиде фотографии голых девок. Вот что!
По всей видимости, он был таким же чехом, как и венгром, но неразговорчивым назвать его было решительно нельзя.
— Америку я знаю всю, — начал он, как только мы познакомились. — Прошел ее с юга, от Аргентины, до Рио-Гранде на севере. Так я странствую уже семнадцать лет. И вот все, что мне для этого нужно, — он показал на стул, где лежал свернутый гамак, потрепанный заплечный мешок и не менее потрепанная толстая книга. — Еще я ношу с собой складной нож и карманный фонарь, — добавил он немного погодя.