«Трах!..» Металлический звук ножом прорезает шерсть свитера и бумагу в ушах. Правда, он несколько притупился, но нет, не даст он тебе погрузиться в глубокий сон, а дремоту разрежет на кусочки. На шестьдесят кусочков, каждый из которых продолжается десять минут. Однако ночь ты переживешь. Отец шестерых детей пережил их четыреста пятьдесят и еще, пожалуй, выдержит тысячу. Лишь те двое в углу, старики с волосами, белыми как снег, сдали, покорившись кнуту, сплетенному из мрака, стали и ожидания.
Шесть часов утра в тюрьме — время, когда спать хочется сильнее всего. Как и все остальные, мы уже сидим на «насесте» у стены и с открытыми глазами наверстываем упущенное за беспокойную ночь. Поспать бы хоть час-другой, не больше. Сегодня мы должны подать апелляцию на основании закона habeas corpus, как это было в телеграмме. Но самого смысла закона мы не знаем. Кто его нам передаст тут?
Тридцатилетний арестант с пепельно-серым лицом только усмехнулся:
— Рига teoria, — сказал он, махнув рукой. В этом жесте отчаяния было больше, чем отвращения. — Чистая теория. По этому закону в Коста-Рике никто не может находиться в заключении без следствия более суток. По истечении двадцати четырех часов арестованного должны… собственно говоря, те, — он показал глазами на. окошко у потолка, — те, наверху, вообще ничего не должны, им только надлежит вызвать заключенного на допрос или передать его в суд. Если первый допрос не даст оснований для обвинения, то заключенного обязаны выпустить. Ну, а я сижу тут пятнадцатый месяц, почти столько же, что и Хорхе, с которым вы вчера разговаривали. Три месяца я каждую субботу подавал обжалование согласно закону habeas corpus. Теперь уже прошла всякая охота. До сегодняшнего дня никго ни о чем меня не спросил, а если спрошу я, почему меня бросили в тюрьму, так те лакеи с винтовками лишь плечами пожмут. А майор — да вы и сами знаете — заорет: «Молчать!»
Остальные заключенные один за другим добавляют свое. У всех одно и то же. Случайности здесь не водятся. Есть только закон для отвода глаз общественности и — практика для нужд полиции.
Вряд ли мы выиграем что-нибудь, но упускать возможности нельзя. Более прочный конец каната держат наши в Мексике, однако и наш, потоньше, мы не имеем права выпустить из рук. Перед полуднем часовой взял от нас апелляцию начальству.
Седьмой день.
Суббота, день двойного разнообразия. К обычному рису с фасолью — кусочек мяса в супе, к обычным часам в катакомбах — кусочек внешнего мира. На обязательный недельный прием явился судья. Он выполняет строго установленные служебные обязанности: принимает и записывает жалобы, пожелания, вопросы и официальные поручения. Принимает, записывает и — выбрасывает, это известно всем. И он тоже знает, что это известно всем. Ни для кого тут он не представляет закона. В том числе и для себя. На нем лишь маска закона. Судья — это разнообразие. Как похлебка с кусочком мяса.
С важным лицом он принимает от нас копию апелляции на основании закона habeas corpus. Выбросит он ее или нет? Скорее всего — выбросит. Сто против одного.
Вскоре после полудня вдалеке послышался колокольный звон, затем где-то за Либерией раздался пушечный залп, второй, пятый. Орудия стреляют будто при артподготовке. И среди всего этого сотнями сухо трещат выстрелы. Что происходит? Еще одна дворцовая революция?
Возбужденные стражники, словно в каком-то экстазе, вбегают в коридор. Они мечутся от одного к другому и выкрикивают:
— Чудо! Свершилось чудо! Она смилостивилась! Мы спасены! Негрита вернулась, с утра она опять в Картаго, в храме, на своем прежнем месте!
Просто так, ни с того ни с сего. Святая дева сама по себе взяла и вернулась. Сотворила чудо.
Орудийные салюты за селением гремят так, что сотрясаются дома. И звонят, звонят колокола…
Воскресенье.
Тщетно добиваемся хотя бы ради сегодняшнего дня часовой прогулки по двору. Тюремный распорядок предусматривает проведение такой прогулки ежедневно. Чистая теория, как говорит арестант с пепельным лицом из соседней камеры.
Всю ночь на дворе шумел сильный дождь. Наши надежды опустились на самое дно.
В понедельник утром стражники перед главной решеткой выкликнули паши имена. Собрать вещи, идти к начальнику! Со скамеек нас провожают печальные глаза.
Майор прямо-таки кипит, уничтожая нас по крайней мере взглядами; вокруг мелькают униформы, щелкают каблуки. Но это слово должно быть произнесено! Мы свободны.
Майор лично наблюдает за последней неизбежной процедурой. Взвешивание, измерение, оттиски всех пальцев, снимки в фас и в профиль, словно для альбома преступников. Трудно угадать, что раздражает майора больше — то, что он вынужден выпустить нас, то, что все кругом знают о незаконности этого нужного только для архива фарса с освобождением, или то, что мы в открытую смеемся над глупой серьезностью происходящего.