От Бузулука Иван отъезжал в мрачном настроении. Рятлова, как только тот влез в кабину, сразу потянуло на сон, он попытался, было, разговаривать, размахивая руками, вздергивая по-лошадиному головой, но хмель оказался сильнее: Егор Демидович сполз по спинке сиденья, завалился головой набок и захрапел. А к Ивану никак не возвращалось душевное равновесие. Метель все набирала силу. Но не ее он боялся — дорога до Петрополья была людной, накатанной, в сутки по ней много раз ездило сразу несколько вахт. Боялся он самого Петрополья.
Это было маленькое село. В нем можно было передохнуть, сбегать в магазин, стоящий на самом угоре над теряющейся в ветлах рекой. Через речку положен был бревенчатый мост, по которому мало кто ездил, выбирали из двух зол меньшее — брод. В магазине продавали каменной крепости коврижки, ржавые баночки консервов — работники торговли, кажется, нарочно, зная безвыходность здешнего пассажирского положения, забрасывали сюда залежалый товар. Вместе с тем здесь можно было купить бутылку красного вина или еще чего-нибудь покрепче. Но недобрую славу снискало себе Петрополье другим — оно являлось самым гиблым местом между Бузулуком и Бугурусланом.
Летом в дождь и особенно осенью брод превращался в сплошное болото, разъезженное, черное, с пузырями, долго не лопающимися после проезда машин. В нем плавали клоки грязной соломы, остатки досок и всего того, что бросалось под колеса во время буксовки. Хуже всех приходилось одиночным машинам. Нефтяниковские вездеходы преодолевали водную преграду с ходу. Если надо, из их кузовов выпрыгивала добрая дюжина операторов и их помощников, им хватало одного рывка, они тут же вскакивали обратно в кузов и уезжали под завистливые взгляды тех, чьи машины сидели в лужах.
Пассажиры автобусов, на свой страх и риск, тоже действовали достаточно дружно. Тех выручала многочисленность и опыт самого азартного среди них непоседы, который за свою жизнь одолел на проселочных дорогах не одну колдобину. Он обычно расставлял пассажиров по нужным местам, давал команду для раскачивания машины, и под его подбадривающий возглас: «Всем гавом берись, всем гавом…» автобус тоже покидал опасное место. И только такие вот одиночки, как Иван с Рятловым, бывало, сиживали в Петрополье не один день. Правда, и Петрополью приходил конец. Со стороны Бугуруслана от Пилюгина уже подходила сюда асфальтированная дорога. Строили такую же и с другой стороны. Но ведь не построили еще! Вот что угнетало Ивана.
А снаружи снег все лепил и лепил — так, что «дворники» едва успевали справляться с ним. Приспособленный Иваном внутри кабины грузовика приемничек чуть слышно пел:
Рядом похрапывал Рятлов, с брезентовым мешком на коленях, с которым, как притащил его в Илеке с той стороны, так и не расставался до сих пор: везет, значит, что-то важное для кого-то. Будет завтра перед кем-то юлить и говорить, с ложной скромностью опуская глаза; а разговаривать с начальством он умеет, — небось, и заглазно зовет по имени-отчеству. Зато уж с теми, кто ниже его, — собака собакой, иначе и не назовешь. Видал Иван таких за свой век!
Если уж правду говорить, давешняя суета у переправы доставляла ему истинное удовольствие еще и потому, что люди там вели себя по-человечески. А то вот было недавно…
Приехал как-то к нему в город, на ту окраину, где жили буровики, приятель детства, Колька-Шибаенок. Но Шибаенком, видать, он только в детстве был — с тех пор жизнь многое с него посшибала, поскольку стоял перед Иваном немолодой уже человек с сильно изморщиненным лицом и теменем голым, как яйцо.
— Ванька, выручай! — сказал он и заплакал, вытирая ладонью слезные следы на лице.
Оказалось, сын его, наверное, такой же Шибаенок, как и сам Колька в детстве, вернувшись поздней осенью из армии, уже по снегу пошел к девкам в соседнее село сильно выпивши, на обратном пути упал и поморозил ноги.
— Выручай! — плакал Колька. — Пропадет ведь парень.
У их односельчанина Степуни Митрохина имелся в городе двоюродный брат Яков, тоже Митрохин, который работал хирургом. К нему-то и правился Шибай. Сами районные врачи это ему посоветовали: не поможет, дескать, Яков Иванович, так уж тогда никто не поможет. А у митрохинского брата операции на месяц вперед были расписаны, к тому же Яков Иванович был городским врачом, а Колька из деревни приехал, поэтому, получалось, права на операцию он вообще никакого не имел.
— Что ж, погибать ему тогда, сыну? — спрашивал Колька.