— А ну тебя, — Люся махнула рукой и обратилась к другим. — Девочки, кто со мной?
Через каких-нибудь пять минут с речки раздался крик:
— Помогите, тонут!
На середине реки, ближе к тому берегу, кто-то отчаянно бил руками по воде. Тонула Люся. Вера на ходу сорвала с руки часы, сбросила босоножки… Остальное всем помнится плохо: несколько резких взмахов рук на середине реки — и белая пена там, где мгновение назад были двое. Потом и она рассеялась. В успокоившейся поверхности отразились кучевые облака. А на траве сиротливо лежали босоножки.
Прибежали парни-геологи из палатки на той стороне. Они ныряли долго, настойчиво; — до посинения, до гусиной кожи. Все было напрасно. Тела удалось отыскать лишь к вечеру…
— Ось туточки само все и произошло, — объясняли женщины, показывая места на берегу и на реке.
Потом они ушли — наступила пора дойки, — а я остался один, пытаясь представить, как здесь все было когда-то. За моей спиной шумело стойло. Шурша, поднималась в ведрах молочная пена, коровы лениво шлепали хвостами по широким спинам. А молодые доярки разыгрались с шофером молоковозки — он там гнался за кем-то, а они кричали убегающей:
— Шура, Шура, беги!
В моей голове привычно стали складываться газетные строчки: «Высокие облака. Песок. Тихий шелест вянущих трав. Здесь, вот с этого обрыва она бросилась навстречу горячему ветру, задохнувшись в жгучем желании помочь человеку. И на этом клочке земли отпечатались ее шаги, ставшие последними. Текущие с обрыва песчаные струйки давно заровняли отпечатки ее ног. Но это не страшно, потому что…»
Тут у меня застопорило. А почему, собственно, не страшно?
И я в первый раз подумал, что из моей поездки может ровно ничего не получиться. Я представлял себе неизбежный разговор с секретарем редакции, потом вызов к главному. Уж сейчас-то, после того, как я не согласился с Сасом, Петр Федотович за все мог отыграться. Да вряд ли и Валерий Михайлович от своей затеи так просто отступится — он при своем нынешнем положении еще и кое-кого из райкома мог подключить.
В это время сверху, от вагончика, закричали:
— Эй, корреспондент, ехать пора!..
Возвращались мы той же дорогой.
Я смотрел, как появляется на горизонте усадьба совхоза — белые кубики домов под зелеными купами иссеченных ветром деревьев. Интересно, после случая на реке изменилось хоть что-то здесь?
По возвращении я снова отправился в контору. Парторга еще не было. Тогда, бродя полутемными коридорами, я стал искать плохо запомнившуюся дверь кабинета Григория Григорьевича, дернул первую попавшуюся ручку и попятился. Посередине комнаты, в которой горел электрический свет — окна были заставлены какими-то плакатами, — стоял гроб. Тут же, на одеяле, расстеленном прямо на полу, лежало и тело мертвого электрика. Человек в очках с тонкими дужками и карандашом за ухом, ударами молотка поправлявший рубанок, вопросительно посмотрел на меня.
— Мне Григория Григорьевича, — голос мой прозвучал неуверенно.
— Это в следующем кабинете, — объяснил плотник. — Но его нет. А вы мне папироски не дадите? С утра не курил.
Я протянул ему пачку сигарет и огляделся. В кабинете был еще один человек. Он сидел на стуле над телом погибшего, казалось, довольно безучастно. Однако время от времени он резко наклонялся вперед и, оскаливая зубы, прикусывал нижнюю губу — будто пытался удержаться от смеха. Всякий раз после этого он отворачивался к окну, сидел, обессиленно опустив плечи, потом снова оскаливался. Говорили, у электрика не было ни кола, ни двора и ни одного близкого человека на целом свете. Однако вот, видимо, кто-то нашелся, приехал…
Я прикрыл потихонечку дверь и ушел.
В гостинице Перетятько ожесточенно спорил с Иваном Васильевичем, что-то доказывал ему.
— Да ну тебя! — отмахнулся от него Иван Васильевич. — Давайте лучше в гости, что ли, куда пойдем. У меня тут знакомый учитель есть… Ты как? — обратился он ко мне.
Через полчаса мы уже вваливались в просторный со множеством высоких распахнутых дверей дом, и учитель, простоволосый, грузный, тяжело дышащий от жары, поочередно пожимал нам руки и в притворном ужасе говорил:
— И чем я вас только угощать буду? Вы, небось, и горькую пьете, и раков вам подавай!
— А что, есть раки? — оживился Иван Васильевич.
А еще через полчаса, когда от раков осталась лишь шелуха на тарелке, мы пересели за другой стол, чтобы играть в домино. Иван Васильевич, враз отяжелев, пустился в политичнейшие разговоры с хозяйкой, а между Перетятько и учителем тотчас вспыхнул спор — старинный, давний, о значении добра и зла в нашей жизни.