— Есть! — засмеялся шофер, выключая мотор. — На черепаху наехали.
Черепаха была молодая, с крепким и скользким панцирем — их в эту пору отчего-то много ползает по степи. Ее положили спиной на мокрый песок недалеко от лужи, она подождала, выпустила черные лапы и стала неуклюже переворачиваться.
— Ох, умрешь, какая уродина! — засмеялся шофер. — Сейчас я ее под колесо. Сейчас…
— Ну-ка, дай сюда! — рассердился Перетятько. — Под колесо! Тебя бы самого туда — она же живая!
Он отобрал у шофера черепаху и положил ее в портфель. Дорогой мы останавливались в бригадах, Перетятько выходил из машины и разговаривал с людьми, и никто из них не мог даже и подумать, что у этого пожилого, не раз битого жизнью представительного мужчины в портфеле, бережно прижимаемом к боку локтем, лежит молодая скользкая черепаха — подарок для подрастающего внука.
Вернувшись домой, в свою холостяцкую запущенную квартиру, я первым делом выкупался — было воскресенье, а потом стал рассматривать привезенные с собою фотографии. Их было несколько. На одном из снимков была изображена сама Вера. Фотография была плохонькая, любительская, но впечатление оставляла. Большой отложной воротничок, гладкий лоб, белый платок, концы которого, пропущенные под подбородком, были завязаны сзади на шее. Уверенная и грустноватая улыбка…
На другом снимке две лошади — вороная и серая — пили воду. Была хорошо схвачена тишина раннего утра: забредшие в реку с травянистого берега былинки, отражения в воде крупных тел, особенно ясные у ног и в тех местах, где лошади касались губами — словно целовали ее — струистой поверхности…
Свечерело, я открыл окно — в листьях шелестел дождик. И, как в тот вечер в совхозе, прямо под моими окнами на зажелезенном пятачке стали собираться пары на танцы — в летние месяцы у нас на целине все просто сходят с ума от танцев. Впрочем, это не при нас завелось… Строительный трест в райцентре появился недавно, и поэтому молодежи под клуб отдали обыкновенную стандартную квартиру в обычном жилом доме.
Сейчас там что-то не ладилось с электричеством: окна клуба-квартиры то пропадали в темноте, то возникали ярко освещенными полотнищами. Соответственное происходило и с музыкой, которую с помощью проводов «вывели» на улицу. Она то хрипела задушенно, то с полуфразы сразу набирала такую мощь, что, кажется, заставляла вибрировать стекла в домах. Потом снова смолкала.
Однако в конце концов терпение клубных светомастеров было вознаграждено: окна перестали гаснуть, а музыка — высокие голоса в сопровождении какой-то писклявой дудки и барабана — наконец вырвалась на волю. Дождавшись своего, в лад с нею внизу дружно наподдали танцоры. И теперь жители нашего микрогородка, возникающего из строительного хаоса, с полным правом могли сказать вослед Перетятько: «Ну, мы, кажется, наспимся в эту ночь».
Я смотрел на танцплощадку — на ритмичное раскачивание спин и плеч. Нет, вряд ли прав был в совхозе Перетятько, утверждая, что все на свете стоит (или движется!) лишь расчетом да себялюбием. Наоборот, мир потому и существует до сих пор, что добро как-то перевешивает. Это же так просто: будь все по-иному, давно бы и самого мира не было. А он стоит, потому что в сотворении добра человеку не может положить предел даже сама смерть. Ведь что наша жизнь, как не жалкая, соломенной тонкости, обласканная солнцем жердочка, переброшенная меж двух не исчислимых никакими вечностями громад небытия. И все-таки люди жертвуют ею!
Я снова посмотрел на фотографию. Ведь вот же она, одна из пожертвовавших…
В это время в дверь постучали: пришел Иван Васильевич.
— Не спится, — объяснил он.
— А знаешь, я ее понимаю, — сказал он, присматриваясь к фотографии. — Может, ты будешь смеяться, но знаешь, что ее в воду бросило? Душевная чистота! Да-да, не усмехайся… А как жить, если на совести гибель человека? То, что она была бы при этом лишь свидетелем, а не причиной гибели, для нее было бы все равно.
Иван Васильевич тоже подошел к окну, шире открыл его. Стал виден участок неба в рассеянном свете Млечного Пути.
— А помнишь, как мы в самый разлив на посевную ездили?
Я помнил: пробираясь в бригаду, мы переезжали верхами реку. Его конь сразу преодолел опасное место, а мой заупрямился, потерял брод и стал быстро уходить в глубину — вокруг него зажурчала вода. Мне пришлось сначала бросить стремена и поджимать ноги, а потом и вовсе становиться коленями на седло. Мой спутник стоял на берегу и смеялся.
— Ну что замолчал? — Иван Васильевич повернулся от окна. — Помнишь?
— Да-а.
— Ну, то-то же! А что ты сейчас делаешь?