— Не озоруй! — беззлобно сказала Наташа, касаясь ладонью гривы коня. Она часто баловала Воронка то сахаром, то хлебом, ласкала и журила его, и конь весело ржал, когда Наташа приближалась к нему.
Как только Воронок напился, она взяла его под уздцы и повела за собой на стремнину. Они поплыли рядом. Воронок плыл неровно, толчками: то покажется из воды черная лоснящаяся грудь, то видны одни лишь ноздри. Наташа старалась все время не выпускать из рук повода и не отставать от Воронка.
Если бы в этот момент кто-нибудь посмотрел с противоположного, припойменного берега на стремя реки, то опытным глазом сразу бы, вероятно, заметил две точки — темную и светлую: из воды виднелись морда коня и копна рыжих Наташиных волос. Некоторое время они держались рядом, а потом Наташа начала чуть-чуть отставать, но, миновав быстрину, снова поравнялась с Воронком. Обе точки, наконец, стали заметно расти. Воронок, нащупав передними ногами дно, заржал. Наташа плыла рядом, вцепившись в гриву коня рукой. Минута, другая, и вот они уже бредут по мелководью к берегу, мокрые, усталые. Наташа, слегка дрожа, взбирается на Воронка и мчится по речной косе навстречу солнцу.
А на крутом правом берегу, откуда только что спустилась Наташа, появляется тщедушная фигура конюха дяди Матвея, и на всю Оку звенит его тонкий, комариный голос:
— Наташка, дьявол, опять угнала Воронка! Вот я тебя выпорю хворостиной — будешь знать.
— Я сейчас, дядя Матвей, я сейчас, — оправдывается Наташа. — Надо же Воронку поразмяться, совсем застоялся. — И, не поворачивая коня, мчится дальше в луга. А сзади все доносится голос конюха:
— Вот обтреплю ухи — небо с овчинку покажется. Безотцовщина!
Старик еще бубнит что-то, сыплет угрозы, а Наташи и след простыл.
Над широкой поймой реки поднялось жаркое солнце, разомлели травы. Впереди, под кустом лозы, Наташа увидела пастуха — Федя спал как убитый, вольно раскинувшись на густой примятой траве.
«Ишь шалопутный, нашел себе курорт!» — подумала Наташа и осадила Воронка. Федя не шелохнулся. Кажется, его не проймет не только стук копыт, но и пушечный выстрел. Легонько склонившись с коня, Наташа изловчилась и наотмашь огрела по голым Фединым ногам хворостиной. Тот открыл осоловелые, заспанные глаза и хрипло спросил:
— Чего ты, сумасшедшая, тут носишься?
Наташа, вздыбив приплясывающего Воронка, завертелась вокруг Феди.
— А-а, Феденька, ясный месяц, как ваше самочувствие? Какой сон видели? Как спали? Как почивали?
Федя нахмурился, сплюнул сквозь зубы и, тупо глядя на Наташу, снова спросил:
— Чего носишься, сатана?
— А ты чего дрыхнешь? Телята разбежались.
— Никуда не денутся. Феняшка их сейчас чистит, а мне дала поспать, всю ночь пас. А вот скажи на милость, с какой радости ты жеребца гоняешь?
— А вот с такой: письмо получила, еду работать в театр. Понимаешь?
Федя, заметив шалое сияние Наташиных глаз, спросил:
— В театр? Кем же это? Не уборщицей ли?
— Ох, и глуп же ты, Федька! Артисткой приглашают.
— На сцену?
— Конечно, на сцену, в ансамбль!
— Врешь!
— А чего врать-то. «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой!..»
Парень вдруг приподнялся и, щуря заспанные глаза, раскатился таким заразительно-громким смехом, что Наташа растерялась.
— Ты что, с ума спятил или кондрашка тебя хватил?
Он ничего не ответил и захохотал еще пуще.
— Уморила! — проговорил наконец пастух бессильным от смеха голосом, дурашливо катаясь по траве. — Артистка!
— Ну и ладно, губошлеп, посмотрим еще!
Наташа хлестнула прутом по Воронку и чуть не растоптала Федю.
— Осади коня, носом за облака зацепишь, приземлись, артистка! — бросил ей вслед парень. Но девушка больше не удостоила его и словом. Конь рывком пошел в намет, и через несколько минут Наташа оказалась у реки.
Глядя на угрюмые лобастые кручи правобережья, она вдруг ни с того ни с сего подумала: «А что, в самом деле, примут ли сразу на сцену?.. Как пойдет моя жизнь? — Наташа вновь посмотрела на обрывистый спуск и задумалась. — Верно говорят, у каждого человека встречается в жизни своя узкая тропинка, и надо суметь пройти по ней…»
Глава XI
Всю ночь напролет Матрене снились дурные сны. Чудилось, будто Наташа тонет на быстрине под речной кручей — вынырнет из темной бурлящей коловерти и опять скроется… Повздыхала Матрена и кое-как уснула, а тут вдруг коровы под окном замычали, стосковались, видно, по ней, пришли с фермы. Субботка ревет — ее голос Матрена отличит от сотни других голосов: призывный, с надрывом, за сердце хватает. Матрена встала и, пошатываясь спросонья, неверной походкой подошла к окну, откинула занавеску — никаких коров под окном не видно. «Что же это за наваждение такое, мерещиться, что ли, начинает мне, старой?..».