Как-то понесла Наташа обед, остановилась в дверях коровника, смотрит — мать стоит к ней спиной, выкидывает подстилку из стойла. Хлюпают в навозной жиже огромные кирзовые сапоги. А навоз слежался плотно, и никак не поднять вилами тяжелый пласт. Мать согнулась в три погибели…
— Мамочка!
Будто не мать поднимала этот тяжелый пласт, а она сама, Наташа. Мать оглянулась, волосы ее выбились из-под платка, она смахнула тыльной стороной ладони пот с лица, сунула здоровенные вилы-тройчатки в навоз, тяжело вздохнула:
— Ну и уходилась я, Наташка, спасу нет…
Было это года четыре назад. Огромный, приросший к земле пласт и согнувшаяся над ним мать до сих пор в памяти у Наташи.
— Да разве мне одной поднять его, пласт-то? — жаловалась мать. — Вот Аленкину сестру стали правленцы сватать на ферму, а она ни в какую.
«Приданое богатое дадим, — гудел басом прежний председатель, — соглашайся, Дуся». — «Нет, дядя Кузьма, и не говорите. Слушать не хочу». — «Полторы тонны сена — раз, — стал загибать пальцы на левой руке председатель, — часы — два, ярку самую лучшую из стада — три».
Кое-как умаслили: пошла Дуся, поработала двадцать дней — сбежала. «Приданое», конечно, не вернула.
Вот какая неразбериха была в те дни на ферме, и в этой неразберихе недурно жилось рвачам. Теперь все по-другому: для настоящих тружеников предусмотрена и дополнительная оплата, и жилье в первую очередь строится, почет и уважение им, а все же, как ни говори, тяжело. «Вон Фенька встает с зарей, а меня и колом не подымешь в это время. Хорошо бы в лаборантки устроиться, жирность молока проверять — на работу к девяти, сливки под рукой…»
Так думалось Наташе. Она шла впереди Аленки, изредка прислушиваясь к шуму придорожных ракит, словно искала у них нужного ответа на свои мысли.
— Дурехи мы: никто нас не посылал коровам хвосты чистить, сами вызвались, — заявила вдруг Наташа. — Подумаешь, захотелось покрасоваться в газете. А знаешь, как это достается? Теперь уж не погуляешь, да и люди засмеют: для чего сохли за партой десять лет?..
— А Феня? — отозвалась Аленка.
— Что Феня, ей ведь деваться некуда было, отец выгнал, вот и пошла на ферму. Ох, и дура я, надо было в городе устроиться. Не понравилось — у станка стоять не по моему характеру, и на сцене показалось трудно, а теперь что? А все ты, ты! И за каким чертом принеслась ко мне? — Наташа совсем забыла, что утром сама мечтала о том же, о чем и ее подруга.
Аленка, слушая ее, молчала — она и без того понимала, что будет нелегко, очень нелегко…
— Нечего сказать, получили путевку в жизнь! И куда? К себе на ферму, куда, бывало, без «приданого» не дозовешься человека.
Путевка… Наташа попыталась разобраться в смысле этого слова. Не все ей было ясно. Путевки дают на целину, на дальние большие стройки, а тут — в свое село… Роились, тесня друг друга, вопросы. Наташа искала нужного ответа на них, упорно старалась осмыслить свой новый шаг. Путевка — от слова «путь», значит — путь в жизнь. Путь этот должен быть необозримо долгим, дальним, интересным, как, скажем, дорога на Тихий океан, на Камчатку, а тут всего два шага — и ферма… Какой это путь? Нет, это не путь!
— Что же нам теперь делать? — спросила после томительной паузы Аленка.
— Очень просто, сдать путевки, а самим куда-нибудь уехать, — ответила Наташа.
— Сдать-то сдать, а кому? В райком? Там спросят, зачем брали?
За несколько метров до околицы Аленка вдруг воскликнула:
— Вот что, дома о путевках ни гу-гу, а завтра утром отнесем их Ване Пантюхину, он свой парень — возьмет.
Наташа согласилась, и они молча разошлись.
Когда Наташа вошла в избу, мать с Феней ужинали. Феня быстро достала тарелку и налила подруге щей.
— Садись скорее, небось устала! Ну, как дела, Таха?
— Никак… надо опять ехать в город…
Матрена переглянулась с Феней, а потом спросила:
— Ну и что же ты будешь делать там?
Наташа встала из-за стола, посмотрела вокруг, как бы ожидая откуда-то со стороны поддержки, и тихо сказала:
— Не знаю… — Потом добавила: — Я все-таки на завод устроюсь и в ансамбль пойду…
— Мечешься ты, Наташка, сама себе места не найдешь. Пораскинь умом-то, шла бы пока на ферму. Вон Феня работает…
— Феня, Феня, у тебя на этой Фене теперь свет клином сошелся. У нее выхода нет, ей хлеб надо зарабатывать.
— А тебе?
— Мне… я в городе устроюсь, а хвосты коровам чистить не пойду! — сказала и, взяв с печного шестка спички, размашисто чиркнула одной из них о коробок. Спичка вспыхнула, но тусклый огонек ее быстро погас.