Лешка сплюнул. «Вот и разберись — на работе все в один голос: «Леша, Леша», а как придешь вечером в клуб — отворачиваются. Да если по-честному говорить, в делах я заткну любого за пояс. Ты попробуй подойди, потягайся, а потом говори».
В самом деле, найдется ли в Микулине тракторист лучше Лешки? Нет! А водитель автомашины? Тоже нет. Перебери по пальцам всех микулинских молодцов — есть ли руки живей и искусней Лешкиных? Вот они, эти руки. Лешка с гордостью поглядел на них. Есть ли у кого такие? И река в ответ плеснулась у его ног, согласно, дружески поддакнула: нет таких рук! И сердце Лешкино отозвалось радостным ответным стуком. Что верно, то верно — нет у микулинских ребят таких рук. «А ты загордился, хамишь, целоваться лезешь с бутылкой. Дурень ты, дурень!»
Пока Лешка размышлял так, вечер в клубе шел своим чередом. В который раз уже выходила на круг Наташа. За барыней спела «Страдание». По залу идет говорок: «Ну и разошлась!»
Не слышит Наташа шепота односельчанок, подбадриваемая кем-то, выходит на круг, заносчиво вскидывает голову, кричит опять баянисту с озорством:
— Давай елецкого!
Александр Иванович кивнул головой в знак согласия и, не меняя сумрачного выражения лица, заиграл веселую русскую пляску. Феня впилась взглядом в баян, изредка следя за выражением глаз Александра Ивановича. Кремовая блузка на ее груди то поднималась, то опускалась в такт дыханию. Саша ни на кого не обращает внимания, он весь ушел в себя, изредка прислушивается к баяну…
— Поживей! — взмахнула платком над головой баяниста Наташа, и глаза ее полыхнули весельем. На ней новые туфли — каблучки рюмочкой. Рассыпала дробь — зал притаил дыхание. Она то отступает, то вновь наступает на Александра Ивановича. Парни подмигивают друг другу — смотри, мол, как надо по-настоящему отделывать елецкого!
— Ух, заводная! — восхищается кто-то.
Александр Иванович распускает мехи на всю руку и вдруг неожиданно обрывает игру.
— Уморила! — устало выдохнул он, стирая пот с лица.
Наташа прошла еще полкруга, ловко припечатала каблуком об пол и тоже остановилась, утомленная, но по-прежнему веселая.
Кто-то включил радиолу, и вновь закружились пары. Александр Иванович, заметив Феню, поставил баян и подошел к ней.
— Здравствуй, Феня!
— Добрый вечер. Что это вы такой сегодня?..
— Настроения нет. Станцуем?
Как давно она мечтала об этом! Много дней прошло с праздничного гуляния на лесной поляне, а случая потанцевать так и не представилось.
Оба улыбнулись и закружились в вальсе, незаметно очутившись в самой гуще молодежи. Какая-то детски бесконечная радость не покидала Феню с этого момента. Танцевала она легко, немного откинувшись назад и полузакрыв глаза. Все ей теперь казалось прекрасным и милым, и про горе Наташи забыла, и ребятишек, снова пробравшихся в клуб, старалась не замечать, а гулкое, тяжеловатое шарканье кованых сапог пастуха Феди, танцевавшего с Аленкой, не тревожило ее слуха… «Пусть себе», — думала Феня. Мелькали улыбки, взгляды. В глазах Александра Ивановича теплилась ласка. «Может, она и раньше была, может, я не замечала ее?»
А что это за статная девушка танцует в дальнем углу зала? Движения ее ловки и быстры, и вся она как-то порхает, как ласточка в утреннем небе. Феня, прищурясь, стала наблюдать за ней. «Кто она? Вроде бы не микулинская». И вдруг, когда девушка повернулась к ней лицом, Феня сразу узнала ее: это Надя, секретарь райкома комсомола… «Как она сюда попала? Она, наверное, ничего не знает насчет путевок, не знает, что девчата побросали их, ей не успели еще рассказать об этом…» Феня сбивается с такта.
— Что с тобой? — спрашивает Александр Иванович.
— Закружились мы…
А сама думает: «Нет-нет, теперь понятно, зачем Надя приехала в Микулино. Ах, Наташка, Наташка…»