— Моложе — рублем дороже!
— И вправду, — согласился отец Аленки, чернобородый, крепкий еще на вид мужчина. — Привозим мы вчера на ферму сено, сдали все честь честью, доярки приняли. Трогаемся со двора, ну, а я по привычке, глядя на других, охапочку сенца прихватил, положу, мол, под коленки. Да не тут-то было, Феняшка Чернецова на дыбы: «Верните!» За ней и остальные девки, и моя Аленка тоже подала голос. Я опешил, ну, думаю, подожди ж ты, явишься домой, я те покажу, как отца родного позорить. Ни одна из доярок за нас не заступилась. Приходит домой Аленка, и что же вы думаете, не я ее ругаю, а она меня. Да как насела, такой нагоняй дала старому дураку — до сих пор стыдно. Вот она как мне сказала со слезами на глазах: «Зачем ты, папа, сено брал?» А я ей: «Как зачем?» — «Ведь у нас дома хватит до нового выпаса, только меня позоришь!»
Тут я и вправду задумался. Сена у меня много, еще и останется, а так, по привычке хватаю.
Вот Аленка моя и заплакала, плачет и приговаривает: «Сами хорошей жизни не видели, все только свое да свое, и нам пожить не даете. Не хватает у вас соображения, что мы хотим бороться за звание фермы коммунистического труда, хотим жить по-новому, а тут родной отец позорит».
Так мне ее жалко стало, понял, что молодежь-то нас, старых, к хорошей жизни зовет, ну, взялся я ее успокаивать: «Больше соломинки не возьму». А сам думаю: «Как же завтра, старый пень, девчушкам в их ясные глазенки взгляну? Стыдно!..»
Сегодня утром приезжаю на ферму, сбрасываю сено, подходит ко мне Феняшка и говорит: «У вас рукавицы худые, возьмите мои».
Я не беру, а она свое: возьмите да возьмите, у меня, мол, две пары — вчера новые получила.
Аким сидел, молча слушая отца Аленки. Ему было неприятно и больно. Словно все это произошло не между кем-нибудь, а именно между ним, Акимом, и Фенькой, словно Аленкин отец не о себе рассказывал, а о нем, взял да и без всякой жалости выставил напоказ, обнажил его мысли, его душевную рану.
Потом заговорила и Матрена:
— Что и толковать, молодежь пошла мозговитая, работящая. Возьмем хотя бы Феняшку Чернецову. Умница девчонка. Поди ж ты, придумала втащить на силосную башню жестяной бак. Теперь теплую водицу коровы пьют вволю, молока дают больше. Конечно, нелегко нашим дочкам. Взять хотя бы раздой первотелок…
— А мне легче? — обиженно подал свой голос Федя, стоявший на сцене.
Старики заулыбались.
— Он и во сне перебирает пальцами — коров доит, — пояснил Матвей.
— Ну, Федор, коль заболел ты этим делом, тогда берем тебя в нашу бабью компанию. Ты что же, хочешь девкам нос утереть? — сорвалось с языка у Матрены. — Смотри! Ну да ладно, мы с кумой Акулиной поможем вам — чай, старые доярки.
Все посмотрели на Федю, и по залу прошумел легкий смешок, только дед Матвей с напускной строгостью заворчал:
— Опять опередили нас бабы. Пока думали-гадали, они тут как тут.
— Старики! — приподнялся из-за стола Иван Гаврилов. — Я о богачестве хочу говорить. Всегда так — чем больше отдаешь, тем больше к тебе и вернется, особенно если отдаешь на общую пользу. Вот уже скоро год, как я работаю свинарем, и вижу — хорошо стараются люди: ведь от зари до зари на ферме. Ну, а работа щедро оплачивается. Подумать только — мне, к примеру, причитается шестнадцать поросят, а некоторым и по восемнадцать. Ведь это же целое стадо. Зачем столько? Пораскинул я умом, с бабкой посоветовался, и решили: так и быть, возьмем себе парочку, а остальных подарим колхозу. Пусть богатеет наше Микулино!
— Во! — согласился дед Матвей.
Послышались и другие голоса, за столом стало весело, только лишь Аким сидел, будто набрав воды в рот, ничего не пил и не ел. Потом бог знает с какой стати отодвинул стул и, почти шатаясь, вышел из клуба. Акиму показалось до боли обидным — все говорят, а ему и сказать нечего людям. Раньше, бывало, хвастался сестрой Анной, вот, мол, деревенская, а в самой Москве квартиру имеет, живет богаче богатого, а теперь… теперь об Анне Акиму вспомнить стыдно, не то что похвастаться перед людьми. А Иван, что с него возьмешь, всегда был чудаковатым, надо же спятить с ума: четырнадцать поросят отвалил колхозу. Вертопрах! «Меня не объегоришь, дудки!» Аким тут же прикинул в уме, сколько бы он взял за них на базаре, ему явственно представились розовые, лопоухие игруны-поросята, хвосты колечком…
Шел Аким по заснеженной стежке домой и все думал об Иване, и вскоре у него сложилось окончательное мнение, что Иван кое в чем не прав, а снег, как будто поддразнивая, решительно не хотел согласиться с ним, Акимом, настойчиво и твердо скрипел под ногами: «Прав, прав, прав, прав».