— Знаешь, почему хорошо быть дояркой? — спрашивает тетка Матрена у Фени.
— Почему?
— Пойдешь на зорьке коров доить, молоком при первой ласточке умоешься — красавицей станешь.
Феня смеется.
— Рукам только моим не повезло, — вздыхает Матрена, — так и остались некрасивыми — и молоко не впрок…
— Да что вы, тетя Матрена, руки как руки — красивые, ловкие.
— Ну уж знаю, какие они у меня — мужичьи, тяжелые, грубые.
Феня всмотрелась пристальней — в самом деле, отчего же такие крупные руки у нее?
— В войну они стали такими, — говорит тетка Матрена. — Сейчас у нас на ферме все рядом — и сено, и силос, все вовремя припасено. А в войну мы, женщины, остались одни, мужиков нет…
Матрена рассказывает, а белая шапка пены все растет и растет, наконец поднялась выше краев ведра.
— Дайте я вылью в бидон, — тянется Феня.
— Ну, коль охота, снеси.
В эту минуту распахнулась дверь кормокухни, и к дояркам вошел заведующий фермой Саша Гаврилов. Шел он неторопливо, заложив руки назад и насвистывая что-то. Феня встретила его на узкой дорожке коровника и сразу узнала. Зато Александр Иванович остановился в недоумении: кто такая? Зачем здесь? Взгляд Фени был полон утренней свежести, чуть вздрагивали уголки губ, готовые развернуться в улыбку, и столько в лице ее было обаяния, что казалось невозможным не заглядеться.
Девушка посмотрела на заведующего фермой и смущенно опустила глаза.
— Что вы здесь делаете? — спросил Александр Иванович.
Феня поняла, что он не узнал ее.
В руках у нее плескалось полное ведро молока, и ей тяжело было держать его. Она так и не ответила на вопрос, и поэтому оба почувствовали неловкость. Стало так тихо, что Александр Иванович явственно услышал, как, шипя, таяли белые соты молочной пены. Он еще раз глянул в лицо Фени. «И чего ты, дивчина, стала на моем пути? Посторонись-ка!» Она улыбнулась, и Александр Иванович в этой улыбке уловил что-то знакомое, очень знакомое, давно забытое.
— Полнешенько ведерочко — на счастье… — сказала Феня и тут же добавила смущенно: — Радость вам будет.
«Кто же это такая? — недоумевал Саша и решил упрямо: — А вот и припомню!» Он еще раз взглянул на нее, в голове мелькнула мысль: «Молода больно. Годика бы три тебе прибавить». Однако вспомнить, кто эта девушка, он так и не смог. И тогда, оставив сомнения и не колеблясь больше, проговорил:
— Поставьте ведро и давайте знакомиться.
Феня опустила ношу, подала руку, улыбнулась:
— Что ж, будем знакомы — Феня Чернецова.
— Фенька, ты?! Ну и воображала! — удивленно воскликнув, отступил Александр Иванович. — Вот это да! — И тут же подумал: «А ведь самое привлекательное в ней — это улыбка». Сколько лет прошло… То служил в армии, то Феня уехала в Москву. Было чему удивляться — перед ним стоял новый, совершенно незнакомый человек.
Александр Иванович подхватил Фенино ведро.
— Я сама, Александр Иванович!
Он и слушать не захотел. Минут через десять вернулись к Матрене. Саша отер пот со лба, щурясь, спросил:
— Как дела?
— Дела как сажа бела, — отшутилась тетка Матрена. — Вот тебе новая работница, Александр, — и кивнула на Феню.
— Ну что ж, отлично! Стало быть, нашего полку прибыло, — весело сказал Саша и подмигнул Фене.
— Ты, Александр, насчет силоса не забудь, — напомнила Матрена.
— Ладно, — пообещал Гаврилов, уходя, — через часик вернусь.
В письмах Фене сообщали, что Саша, демобилизовавшись из армии, работал в сельсовете, а теперь вот — на ферме. Росли вместе — по яблоки лазили…
Феня чистила Царицу, когда послышался знакомый голос:
— Где тут моя москвичка-то?
Она вздрогнула: «Отец!..»
Да, это был он. Аким подходил медленно, стуча коваными сапогами по цементу, и Феня слышала, как гулко отдавались его шаги, словно проникали в самое сердце.
Феня продолжала старательно чистить корову, со страхом ожидая, когда он остановится около нее, и заклиная себя: не оборачиваться, только не оборачиваться! Пусть заговорит первым, и тогда она сразу будет знать, что ей делать.
— Отца родного не узнаешь, а?
Феня обернулась.
— Не видела…
Аким хмуро поднял тяжелую бровь:
— Не видела! А я вот наблюдаю, как ты Матрениным коровам хвосты чистишь. Нешто учиться в Москве хуже?
— Так, как я училась, — хуже.
— Хуже! А работать на Матрену лучше?
— Я работаю здесь на себя, к делу привыкаю, учусь.
— Вижу, вижу, на кого потеешь, сердешная. Как не видать.