Я почувствовала, что лечу. Обиваюсь обо все, о что можно и что нельзя, лечу в колючую, будто наполненную иголками расщелину. Хрустнули ребра, наверняка, ломаясь, по груди разлился огонь боли, но в тот же миг полет, наконец-то, прекратился. Внезапно. Ударом об усыпанную камнями, такую твердую землю.
Я лежала на спине, смотрела в прятавшееся среди нависших скал ультрамариновое небо и тихо плакала. Себя не жаль. Жаль, что умру зря. И Ли… Ли умрет со мной. Из-за меня. Несправедливо! Боже, как же это глупо и несправедливо!
А на одной из скал показалась вдруг, размылась в слезах, острая мордочка с внимательными ушками… Лиса, а это была лиса, заглянула в расщелину и начала медленно спускаться, осторожно ступая на скользкие, припушенные снегом скалы.
Мало ей? Неужели этой сволочи мало? За что?
Наверное, последний вопрос я задала вслух. Лиса остановилась, прислушалась, сложив уши, и вдруг гневно затявкала. Будто и в самом деле была на меня страшно обиженна.
— Я не трогаю таких, как ты, — выдавила из себя я, и вновь раскрутилась на гневное тявканье.
И тяфканье это так удивило, что даже болеть на время перестало. Наверное, адреналин постарался. Таки умирать я буду с музыкой.
Интересно, когда она спустится, что она будет делать? Жрать меня живьем? От подобной мысли стало почему-то смешно, но смеяться было больно. Дышать больно. Жить больно… и с каждым мигом становилось все больнее.
Пусть уж мне горло перегрызет, может, это быстрее закончится. В такой мороз и посреди скал, в труднодоступном месте, помощи мне искать неоткуда.
Так что…
Зверек плавно спрыгнул на землю, пробежался вокруг, будто присматриваясь, и оскалился, смотря на меня как-то странно осмысленно. Зло. И как такая малявка могла причинить столько вреда? Такая миленькая, пушистенькая, почему-то не поменявшая на зиму шубку… или в ее разгильдяйстве я тоже виновата?
— Что же ты такая сволочь-то? А?
Лиса замерла на миг, и вновь обещающе оскалилась. Но поиздеваться ей не дали: со скал посыпались мелкие камушки, зверек глянул вверх и начал медленно пятиться в тень.
Я не видела того, что видела лиса, зато слышала. Знакомое до боли раскатистое рычание. Узнала и сразу как-то успокоилась, закрывая глаза. Пришел за своей жертвой? Не хочешь отдавать меня кому-то еще? Похвально… Адский пес, Барбос ты мой несчастный.
Ну этот уж точно, если горло захочет перегрызть, то с первого раза. И мучить не будет, откуда-то я знала. Мой странный, облезлый зверь. С таким живым, завораживающим взглядом.
Удрать лиса не успела. Я слышала ее отчаянный визг, и жалела, несмотря ни на что жалела, а потом… скрежет когтей под лапами, когда лиса отчаянно рванула в скалы, шорох камней под огромными лапами, едва слышный скулеж. И запах. Этот одуряющий запах мокрой шерсти и псины… ты хоть бы помылся, прежде чем меня убивать, а?
Он скулит? Тыкает в меня носом, лижет щеки. Хватает зубами за ворот куртки и тащит куда-то по острым камням. Издеваться-таки будет.
Пусти! Пусти, зараза! Больно же!
Но кричать сил не было. И времени. Беспамятство догнало быстрее. И почему-то последнее, что вспомнилось перед полетом в бездну: полные боли глаза незнакомца, когда я надевала ему ошейник.
— Прости… — выдохнула я. — Прости меня.
Как же отчаянно он воет-то!
Глава двадцать пять. Убежище
Болит-то как все! Сознание возвращалось медленно, через силу. В голове клубился туман, перед глазами плыло и медленно, очень медленно, вспоминала я, что было перед тем, как я утонула в этой вязкой тишине. И сразу стало не до боли: меня выдернуло в реальность одним резким толчком и страдать сразу расхотелось, вместе со слетевшим с губ именем:
— Ли…
И сразу же, с осознанием, что вокруг сгущались, неумолимо, зло, проклятые сумерки, в голове выстрелило одно слово: опоздала. Безнадежно и навсегда…
— Ли!!! — полились по щекам злые слезы, и я вылезла из груды какого-то старого, вонючего, тряпья.
Сразу стало холодно. Что-то зашевелилось рядом, живое, ласковое, прошлось горячим языком по щекам, смахивая слезы, ткнулось теплым носом в ладони и заскулило. Так жалобно, едва слышно. И я с ужасом начала понимать…
Мы все еще в тех проклятых скалах, но иначе и быть не могло. Пес, может, и адский, а вытащить меня из расщелины даже для него слишком. Но здесь, в небольшой пещере, приспособленной для жизни то ли залетными бомжами, то ли любителями попить или просто пожить в тишине природы, кто их знает, было сухо и даже тепло. Каменные стены вокруг, лишь небольшая дыра выхода, низкая, сколоченная из досок, лежанка, чтобы на камне не спать, чудом оказавшиеся тут, страшно вонючие, одеяла, в которые меня закутал… пес что ли?
Пес сам лежал на той самой кровати, и как только уместился, скажите, на милость, под одеялом, согревая меня горячим боком подобно живой печке.
Холодно было… но не настолько, насколько могло было быть… на улице мороз, черт побери! И даже вон звезды начинают через вход в пещеру проглядывать! А грудь болит так, что ругаться охота: наверняка, что-то там сломала. А двигаться… я попробовала. Со стоном повалилась обратно, поняв, что повредила на только ребра, но и ногу. И ходить, а тем более, лазить по скалам, увы, не могу…
— Ли… — выдохнула я.
И пес, до сих пор следивший за мной внимательным взглядом, вновь заскулил, ткнул меня носом в плечо, будто утешал.
— Дура я, да? — прошептала я, погладив его огромную голову. Чудо ты мое шелудивое, чего я тебя так боялась-то? Даже хорошенький, на пушистую овчарку-переростка похож, только черный совсем. Наверное, был черный… теперь серый из-за грязи.
— Помыть бы тебя, а то воняешь немилосердно…
Пес зарычал, незло, обиженно как-то, ткнув меня носом в плечо сильнее. Толчок отозвался болью, боль вырвала невольный стон, и пес снова зарычал, на этот раз испуганно.
Я даже не думала, что рычать можно так… с различными оттенками. А глазищи у него, выразительные такие, красивые глазищи. Даже в полумраке различишь. И сверкают огнем… воистину адский, сейчас пасть раскроет и дыхнет пламенем… аж смешно стало. На миг.
— А ты совсем неплохой же. Не хочешь меня грызть, правда? — пес показал головой, будто удивляясь моей глупости.
И правильно удивляется… пес, может, и умный, а-таки простой пес… понимать человеческую речь как бы не в состоянии. Впрочем, адский же, может, и понимает.
— Спасибо, — прошептала я, обнимая его за шею.
Он вздохнул, глубоко, будто удивляясь моей глупости, и подвинул ко мне лапой что-то… что оказалось спичками в странном коробке с обрывками изображения какого-то здания. Но сухие. Значит, гореть, скорее всего, будут.
— Я не курю, — усмехнулась я.
А пес вновь посмотрел как-то странно, будто с усмешкой, выполз из-под одеяла и ткнул носом в что-то… что было подозрительно похоже на самодельный, обложенный камнями, очаг. Даже вытяжка там, кажись, имелась. Хорошо бомжи устроились. Только зимой все равно холодно… и лишившись личной печки, я сразу поняла, что замерзла.
Думать об Ли я не могла. Что-то внутри отказывалось об этом думать. Я вытянула из кармана телефон и поняла со вздохом, что сети в этих скалах фиг дождешься. Выбираться надо, как можно быстрее. К цивилизации. И исправлять то, что еще можно исправить… если можно… но как?
— Надеюсь, он меня дождется, — прошептала я, глотая вновь побежавшие по щекам слезы.
И вновь пес настойчиво ткнул меня в плечо, возвращая к реальности. Будто боялся, что замерзну… не зря боялся. Вновь подвинул ко мне лапой проклятые спички. Да откуда он вообще про такие вещи знает?
Дрова отсырели… разжечь их удалось не сразу. Я бы сдалась, но пес был настойчив: скулил и рычал, бодался, заставлял двигаться, несмотря на боль… и огонь, наконец-то, начал лизать проклятые двора… а пес не унимался. Вытянул откуда-то, приволок грязный, но плотный ковер и выразительно посмотрел на дыру из пещеры.
— Вот больше мне делать нефиг, — ругнулась я… и эта сволочь меня укусила! Не сильно, даже кожи не повредила, но ощутимо, и глазами сверкнула так, что я поняла: не отвяжется.