Оба они не были поклонниками Учредительного собрания и предпочитали смутной воле "общенародия" точные волевые решения кружка профессионалов или вообще свои собственные. Князь Голицын готов был принять как вынужденный горький компромисс идею Учредительного собрания генералитета и шляхетства. Милюков прибег к той же идее, встретив решительную оппозицию своему главному тезису: конституционная монархия при сохранении династии.
Не только их фундаментальные государственные идеи были принципиально сходны — со всеми поправками на разность эпох, — но и сходство их личных качеств наводит на простую мысль: силовое поле истории, концентрирующее энергию миллионов индивидуальных воль, еще не сформировавших векторного направления, выдвигает сильные фигуры, носительницы положительных и радикальных идей. Эти "экспериментальные" фигуры, жертвуя собой, проясняют возможности действия, реалистичность этих идей в данный момент. Такой фигурой был в 1917 году Милюков. (У эклектика Керенского не было ясно очерченной идеи.) Таков был князь Дмитрий Михайлович. На этих фигурах проверяется уровень и характер свободы, которые способно воспринять политически активное "общенародие".
Правительство Анны Иоанновны, а через двести лет большевики — пожинали плоды этой жестокой проверки…
Подобные фигуры неизбежно обладают набором противоречивых качеств, соответствующих мучительной противоречивости момента. И быть может, главное из них — разрыв между стратегическими и тактическими представлениями. Причем это не абсолютный разрыв, который отнюдь не мешает деятелю. Не мешало же Ленину чудовищное противоречие между декларируемым как цель всеобщим счастьем и бестрепетным причинением бесконечных страданий тем самым людям, которые в перспективе должны были обрести блаженство. Это разрыв сознаваемый и тяжело переживаемый, на психологическое преодоление которого уходят силы, предназначенные для реализации идеи.
Личность князя Дмитрия Михайловича — бескорыстного в своем реформаторском стремлении, готового жертвовать собой ради достойного существования России и в то же время надменного, игнорирующего не только нижестоящих людей, но и сам ход окружающей жизни, умного, опытного и образованного, но в то же время пренебрегающего простым политическим здравым смыслом и совершающего нелепые тактические промахи, отвергающего петровскую жесткость и с трудом принимающего саму мысль о необходимом компромиссе, — эта личность нам уже знакома.
В конце февраля 1917 года безжалостная история в качестве "разъяснительной жертвы" и выдвинула на авансцену политика, в своих фундаментальных чертах близкого Голицыну.
Мы попытаемся понять личность Милюкова-деятеля с помощью нескольких свидетелей — и близких ему политических соратников, и людей, стоявших поодаль, но внимательно за ним наблюдавших.
Павел Николаевич Милюков, сын разночинца и дворянки, не мог, в отличие от князя Дмитрия Михайловича, похвалиться знатностью. Но, как и князь Голицын, он был надменен. "Надменный тон милюковской речи" будет вспоминать его соратник Оболенский. Тыркова, близко знавшая и высоко ценившая Павла Николаевича, тем не менее признавала: "Со Столыпиным Милюков не мог состязаться в умении говорить, ни в темпераменте… Это не мешало Милюкову пренебрежительно относиться к своему противнику"[131].
У князя Дмитрия Михайловича надменность и пренебрежение к окружающим вырастали из сознания родовых заслуг. У Милюкова они происходили как от высокой интеллектуальной самооценки, так и от пренебрежения к человеку вообще. В этом глубокий знаток русской истории был плотью от плоти печальной ее традиции: самоотверженно заботившийся о стране и народе, он с трудом замечал человека. Редактор кадетской "Речи", преданный Милюкову Иосиф Владимирович Гессен, как-то печально сказал той же Тырковой: "Знаете, что за человек Милюков? Вот мы годами работаем вместе, а если я буду ему не нужен, он будет каждый день проходить мимо моего дома и даже не спросит, жив я или умер"[132].
Эта "холодность" Милюкова, о которой пишут многие, в значительной степени определяла его политический стиль.
Оболенский в мемуарах посвящает немало страниц именно политическому стилю Милюкова, прекрасно понимая, какую роль сыграл этот стиль в предреволюционной общественной жизни: "Милюков в своей политике исходил исключительно из "ума холодных наблюдений", как шахматист за шахматной игрой. Холодный и рассудочный, он лишен был не только порывистости собственной души, но и чуткости в понимании чужих эмоций"[133]. Очевидно, мысль о каком-то коренном изъяне Милюкова-политика, лидера одной из влиятельнейших легальных партий, изъяне, пагубно сказавшемся на всей деятельности партии, преследовала Оболенского и через много лет, ибо он постоянно, думая о Милюкове, возвращался к одному мотиву: