Я считаю П. Н. Милюкова одним из самых выдающихся людей своего времени… Но у Милюкова-политика были и очень крупные недостатки. Если холодная рассудочность для ученого является при всех обстоятельствах огромным плюсом, то для политика ее гипертрофия становится минусом, в особенности в периоды смутного времени, когда крупную роль в государственной жизни играют человеческие страсти.
С его кипучей энергией, обширными знаниями, трудоспособностью и с ясным пониманием социально-исторических процессов, Милюков был бы прекрасным премьер-министром английского конституционного правительства и руководителем внешней и внутренней политики конституционной Англии, оставив потомству не только свое историческое имя, но и глубокий след от своей плодотворной работы. В России же ему пришлось заниматься политикой в период назревания двух революций и их взрывов. И вот, пользуясь огромным личным авторитетом и влиянием, этот крупнейший человек не был в состоянии повлиять на происходившие события, ибо не ощущал биения горячечного пульса своей страны и не обладал необходимой для политика революционного времени интуицией[134].
Тут есть одно чрезвычайно значимое утверждение: "…с ясным пониманием социально-исторических процессов". Как ни дико может это прозвучать — именно ясные представления об историческом процессе русского прошлого, изученность механизма былых событий трагически мешали Милюкову, пытавшемуся наложить рационально оформленный опыт на бушевание живых, диких, мятущихся событий. Его систематизирующий ум историка не справился с необходимостью парадоксальных импровизаций.
А теперь сравним характеристику, данную Милюкову Оболенским, в точности которой не приходится сомневаться, с не менее точной и тонкой характеристикой, данной другим умным и наблюдательным свидетелем другой ключевой фигуре 1917 года. Рассказывая в мемуарах о съезде Советов, Федор Степун с восторженной подробностью описал выступление своего страшного антипода — Ленина. Поскольку Ленин был в равной степени антиподом и Милюкова, и — как ни странно это может прозвучать — князя Дмитрия Михайловича, есть смысл воспроизвести эту обширную характеристику. Тем более что Ленин все еще остается для нас личностью вполне легендарной, мифологизированной. А понимание истинной разницы между Лениным, который был отнюдь не исчадием ада, но — что гораздо страшнее — торжествующим протуберанцем национального духовного кризиса, и русскими деятелями разных эпох, пытавшимися вернуть страну на естественный, здоровый путь, это понимание в недалеком будущем станет одним из краеугольных камней нашего понимания трагедии 1917 года. Ленин как политик противостоит классическому типу русского реформатора-прогрессиста — Василию и Дмитрию Голицыным, Сперанскому, Киселеву. Это противостояние с ослепительной резкостью выявилось в период революции, когда реформаторам либерального толка пришлось вступить в смертельную игру, где все решало настроение человеческих масс.
Так, князю Дмитрию Михайловичу недурно удавались его сложные и далеко идущие политические комбинации, как, например, использование Верховного тайного совета для ограничения самодержавия, но почва уходила у него из-под ног, когда он оказывался в разомкнутой сфере политической борьбы, заполненной хаотическим движением даже такой ограниченной массы, как шляхетское "общенародие".
Ленин, с его философским дилетантизмом и поверхностными, но хваткими историческими аналогиями, как практический политик настолько же превосходил либералов-реформаторов, одним из лидеров которых был Милюков, насколько Петр I превосходил в политической борьбе европеизированную формацию, лучшими представителями которой были Василий и Дмитрий Голицыны.
В Ленине был могуч тот наступательный прагматизм, который помог Петру быстро создать своего государственного монстра. Вспомним и повторим, что говорил о методах и целях петровского государственного строительства Михаил Александрович Фонвизин: "Если Петр старался вводить в Россию европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации — дух законной свободы и гражданственности — был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений, по образцам, виденным им за границей…"