Кроме всего прочего, для руководства следствием требовался человек беспристрастный, недоступный подкупу и давлению многочисленных друзей и врагов светлейшего.
Петр выбрал князя Василия Владимировича, что свидетельствовало о доверии абсолютном. Долгорукий железной рукой провел следствие, тяжко обвинил Меншикова, навсегда разрушив его близость с царем. Светлейшего спасло от сурового наказания лишь заступничество царицы…
Отпрыск знатнейшего рода, что придавало ему особый вес в глазах офицерства, знаменитый и удачливый генерал, доверенное лицо государя — это редкое сочетание открывало перед Долгоруким в середине 1710-х годов дорогу к самым вершинам военной и государственной карьеры.
Что, казалось бы, могло связать этого строителя новой системы, так много в этой системе получившего и так много для нее сделавшего, с царевичем Алексеем, символом, по мнению историков, системы старой?
Что за человек был князь Василий Владимирович? Герцог де Лириа, испанский посол, весьма желчный мемуарист, отозвался о князе с необычным почтением:
Фельдмаршал Долгорукий (герцог знал Долгорукого уже после смерти Петра. — Я. Г.) был человек с умом и значением, честный и достаточно сведущий в военном искусстве. Он не умел притворяться, и его недостаток заключался в излишней искренности и откровенности. Он был отважен и очень тщеславен, — друг ревностный, враг непримиримый. Он не был открытым противником иностранцев, хотя не очень их жаловал. Вел он себя всегда благородно, и я могу сказать по всей справедливости, что это был русский вельможа, более всех приносивший чести своей родине.
Добросовестный историк Д. А. Корсаков, специально изучавший семейство Долгоруких, дал генералу такую характеристику, суммирующую отзывы современников: "Чуждый лукавства и криводушия, не входивший ни в какие сделки и "конъюнктуры"[22], он действовал всегда начистоту и всегда и везде, невзирая ни на какие обстоятельства, прямо в глаза говорил правду"[22].
Корсаков очень точно и лаконично определил позицию князя: "Один из весьма видных сподвижников и один из редких "супротивников" Петра Великого". Подобный парадокс был отнюдь не редким, вопреки мнению историка, в последнее десятилетие петровского царствования.
Очевидно, причины оппозиционных маневров генерала надо искать, помимо прочего, в фундаментальных чертах его личности. Ни разу не оскорбленный своим самовластным государем, Долгорукий тем не менее постоянно ощущал такую возможность. Долгорукого, в отличие от Кикина, скорее всего, душевно изнуряла мысль о возможном унижении — "теснота самоуважению".
Во всяком случае, мы не можем до конца согласиться с характеристикой Долгорукого, данной Корсаковым, который упустил из виду материалы "дела Алексея". Между тем именно в этой ситуации князь Василий Владимирович попытался вести хитроумную закулисную игру, которая ему, впрочем, не удалась…
В период, предшествующий побегу, царевич постоянно виделся с Долгоруким — тому есть неоспоримые доказательства. Но если Кикин пытался скрывать свою связь с Алексеем, то князь Василий Владимирович, избрав иную тактику, ее демонстрировал — делая вид, что выступает посредником между отцом и сыном.
Алексей показал на следствии: "А перед поданием моего ответного письма ездил я к князь Василию Володимировичу Долгорукому да к Федору Матвеевичу Апраксину, прося их: "Буде ты (Петр. — Я. Г.) изволишь с ними о сем говорить, чтоб приговаривали меня лишить наследства и отпустить в деревню жить, где бы мне живот свой скончать". И Федор Матвеевич сказал, что буде-де отец станет со мною говорить, я-де приговаривать готов.
А князь Василий говорил то ж: да еще прибавил: "Дай-де писем хоть тысячу, еще-де когда что будет; старая-де пословица: улита едет, когда-то будет; это не запись с неустойкою, как мы преж сего меж себя давывали". И когда я письмо отдал, в тот день или назавтрея, не упомню, приехал ко мне князь Василий и сказал твоим словом, чтоб я ему письмо твое показал; и я ему чел, и он мне сказал; "Я-де с отцом твоим говорил о тебе; чаю-де, тебя лишат наследства, и письмом-де твоим, кажется, доволен". И просил у меня чернаго письма, что я писал, и я ему его чел, понеже он мне присоветовал о брате писать, что там о нем писано; и когда я прочел, и он мне сказал: "Хорошо-де написано". И про вышеписанные слова повторил, и еще промолвил: "Я-де тебя у отца с плахи снял"… И он мне говорил: "Теперь-де ты радуйся, дела-де тебе ни до чего не будет"".