— Джотта…
— Что?
— Так я вас называл. Мысленно. Джотта. Это из старой песенки. — И я начал негромко напевать бессмысленный припев, который некогда так очаровал пятилетнего мальчика: — «Джотта… джотта! Джотта, джотта, джинк-джинк-джинг!»
Она закивала, заулыбалась, и когда я продолжил: «Да, Джотта», она присоединилась ко мне, и мы хором запели: «Повсюду услышишь мотивчик один». Не в силах сдержать смеха при мысли о том, как выглядит это дурачество в два часа утра, мы дружно пропели: «Джотта! О, джотта! Джотта, джотта, джинк-джинк-джинг!» — дальше слов мы не знали. Все еще улыбаясь, я спросил:
— Откуда вы знаете эту песенку?
— Понятия не имею — знаю, и все. Это ведь старая песенка?
— Да. — Я медленно кивнул. — Песенка из двадцатых годов.
Я ждал ее реакции, ждал, что она смутится от того, что знает песню, которая еще не написана… но Джотта, похоже, не поняла, что произошло, и все так же лежала, выжидательно глядя на меня.
И потому я спросил:
— Ну как, купили себе туфли?
— Какие туфли?
Из кармана рубашки я извлек газетный квадратик, который собственноручно вырвал из «Ивнинг мэйл», и показал ей объявление, которое она точно так же вырвала из моей газеты — насчет женской обуви.
— Вот это вас интересовало, — сказал я и перевернул клочок газеты, показывая ей то, что было напечатано на другой стороне. — Или вот это? Этот текст вы хотели убрать из моей газеты, чтобы я, упаси Боже, не прочел его?
На другой стороне газетного клочка была колонка, озаглавленная: «Убытие». Ниже мелким шрифтом напечатано: «Отбывают сегодня ночью на „Мавритании“ рейсом до Гавра и Саутхэмптона: полковник и миссис Уильям Т.Аллен, Кеннет Брейден и Сьюзен Фергюсон с дочерью, мистер и миссис Оливер Озибл, Маргерит Теодозия, Том Бьюкенен, Рут Бьюкенен, мисс Эдна Батлер, майор Арчибальд Батт, помощник президента…»
— Вы могли бы и не вырывать это из моей газеты, — сказал я. — Я бы все равно ничего не заметил.
Она пожала плечами.
— Я не хотела полагаться на случай.
Она не двигалась — так и лежала, подперев голову, и ждала, что еще я ей скажу.
— Вас послал доктор Данцигер, верно?
Она кивнула.
— Мы опасались, что вы можете узнать меня — я работала в Проекте в одно время с вами. Но доктору просто некого больше было послать. Между прочим, я вас помню!
— Ладно, ладно, я прошу прощения. У вас другая прическа или что-то в этом роде.
— Само собой, но все-таки!..
— Ну хорошо, мне очень, очень стыдно. Извините. Он послал вас сюда саботировать мою работу?
— Можно и так сказать. Саймон, доктор Данцигер знал, кто такой Z, с той минуты, когда вы впервые упомянули о нем! Помните, в телефонном разговоре, ночью?
Я кивнул.
— Весь мир знает, кто такой Арчибальд Батт! Весь мир — кроме вас и Рюба!
Я снова кивнул.
— Так что, само собой разумеется, я должна была удерживать вас подальше от него, пока он не отправится в рейс. Мне думается, Арчи так или иначе заподозрил вас — вы действовали слишком напористо.
— Это верно, но у меня было мало времени.
Она придвинулась ближе.
— Итак, я виновата. И что же вы теперь со мной сделаете?
— Оставьте, я же еще не спятил. Мне даже не очень жалко, что все вышло именно так. Я даже думаю, что доктор Данцигер прав.
— Ах, вот как? Зачем же тогда… Нет, в самом деле, Саймон, как вышло, что вы решились на такое потрясающее сумасбродство?
— Предотвратить Первую мировую? Да так, в порядке дружеского одолжения.
Мы смотрели друг на друга, лежа совсем близко на кровати, в закрытом изнутри номере, в два часа ночи. Отделенные целой эпохой от всех, кому было дело до нашего поведения. Мы лежали, смотрели друг на друга и не шевелились. Продолжали смотреть и не шевелились. Затем мы разом слабо улыбнулись, и подходящий момент, если он вообще был, миновал бесследно.
— Бьюсь об заклад, вы возвращаетесь домой, — сказала она. — К милой доброй Джулии.
Я кивнул, и мы сели.
— Да, домой, и как можно скорее. Я обещал Рюбу, что вернусь с отчетом, и я сдержу обещание. А потом — домой, и уже навсегда. А вы?
— Думаю, что да. Наверняка.
— Висконсин?
— Угу.
— Как вы переходите?
— Есть одно местечко у Ист-Ривер. Сесть там ночью, когда не разглядеть другого берега… — Я кивнул, и она спросила: — А вы?
— Бруклинский мост, если нужно вернуться домой. Но завтра — Центральный парк.
— Как же это странно — то, что мы способны проделывать. И то, что мы вообще способны такое проделывать. — Она подалась ближе, и я решил, что она хочет поцеловать меня — небрежный прощальный поцелуй, — но она только на миг коснулась моей руки, и я кивнул, и мы улыбнулись друг другу, и я наконец ушел.
На следующий день, за час или раньше до заката, я выписался из отеля, оставив лишние вещи в номере на радость тому, кто первым на них наткнется, и двинулся к парку. За моей спиной, со стороны Пятьдесят девятой улицы, где непрерывно открывались и закрывались двери «Плазы», я слышал музыку dansant и редкие, меланхолично-веселые нотки автомобильных рожков. Сегодня не было l'heure bleu — дул холодный ветер, сыпал мельчайший, едва ощутимый дождик. Однако моя привычная скамейка оказалась надежно укрытой от непогоды; я уселся поудобнее и начал расслаблять тело и разум, начал тот странный, почти не поддающийся описанию мысленный поиск-отрешение, которому обучил меня Проект.
И когда наконец стемнело и на Пятой авеню зажглись фонари, перед «Плазой» засверкал подсвеченный прожекторами фонтан, ко входу в отель все время подъезжали машины и отъезжали от него, входили и выходили люди. А вокруг и позади «Плазы» гигантским театральным задником высились, блистая, небоскребы Манхэттена — Манхэттена того времени, в котором я был рожден.
26
С кружкой кофе в руках я сидел в квартире Рюба, в мягком кресле у окна, из которого падал прямоугольник предзакатного солнечного света. Рюб расхаживал по крошечной гостиной — не нервозно мерил ее шагами, а именно расхаживал в своих армейских брюках, белой рубашке и кожаных шлепанцах и кивал, улыбался, с интересом слушая мой рассказ. Вот именно — с интересом. Я отыскал Z, но Рюба, похоже, это вовсе не заботило. Он засыпал меня вопросами: чем я занимался в Нью-Йорке? Что видел? Каким он был, Нью-Йорк 1912 года?
Он добродушно посмеялся, когда я процитировал ему некоторые реплики из «Грейхаунда», затем пожелал узнать, как именно были одеты билетерши, как одевались зрители и что они говорили в фойе во время антракта. И расспрашивал меня о миссис Израэль, о профессоре Дюрье, преподавателе танцев, и… Боже милостивый, Джолсон! Расскажите мне о них, требовал Рюб. Расскажите, как выглядели улицы. И Бродвей.
Он прохаживался по гостиной, слушал, улыбался, кивал и все никак не мог насытиться. И до чертова Z, насколько я мог судить, ему не было никакого дела. Наконец я задал ему прямой вопрос, и он ответил:
— Ну, Сай, мы ведь здесь тоже не сидели сложа руки и теперь знаем все о майоре Арчибальде Батте. Ваша милая Джотта чертовски права. «Джотта», — повторил он насмешливо. — И как только вам пришло в голову этак ее окрестить?
Я пожал плечами, слегка задетый, а Рюб прибавил:
— Я хорошо помню ее по Проекту. Соблазнительная штучка.
— «Соблазнительная штучка», — повторил я. — Рюб, если вы когда-нибудь овладеете нашим способом путешествия по времени, валяйте прямиком в двадцатые — там вы будете как дома.
— Эх, кабы я только мог!.. Так или иначе, ваша Джотта совершенно права: всему миру, кроме нас с вами, известно, кто был майор Арчибальд Батт. Это знает контролерша в супермаркете «Сэйфуэй», знает мальчик, который доставляет вам газеты, и уж конечно это знал доктор Данцигер, когда вы ему проболтались. Но теперь это знаю и я. Ваш приятель майор Арчибальд Батт отплыл в Европу. Мы узнали об этом слишком поздно, чтобы уведомить вас. Мы знаем также, что он получил свои документы — письма о намерениях или что-то в этом роде, и знаем, что он благополучно отправился домой. Нам известна дата его отплытия и название корабля. Но домой он так и не вернулся, — Рюб стоял перед моим креслом, усмехаясь, как напроказивший мальчишка.