Я немного постоял снаружи, глядя на радиоантенну, натянутую между двумя мачтами; скоро, очень скоро она передаст в эфир первый в мире сигнал SOS. В черной паутине вантов, оплетавших исполинские трубы, непрерывно бился и стонал ветер, скорбный и одинокий, словно знал и пытался рассказать мне, что предстоит «Титанику» и всем нам… И я поспешно вернулся к знакомой лестнице.
Здесь, на палубе Б, по бокам отгороженной от моря длинными стеклянными окнами, было теплее, и я по солнечной стороне прошелся до кормы. Несколько человек наблюдали за мальчуганом, запускавшим волчок, и я присоединился к ним — ненадолго, только чтобы сделать снимок. «Спасется ли этот мальчик?» Меня замучил этот постоянный вопрос, но избавиться от него я был не в силах и пошел дальше, к корме. Во все двери входили пассажиры, спешившие укрыться в тепле, но я дошел до кормы «Веранды» и «Палм Корта». У кормы, на специально отгороженном для прогулок участке палубы стояли пассажиры второго класса и глазели на привилегированных счастливчиков из первого класса и на меня, покуда я снимал их фотоаппаратом в красном кожаном футляре. Когда я поймал их в свой крошечный видоискатель, мысленный голос внутри меня произнес: «Почти все вы пойдете на дно ночью в воскресенье». Потом я пошел назад вдоль левого борта, но тут же пожалел об этом. Солнечный свет почти не попадал сюда, на палубе не было ни души, лишь тянулись ряды пустых шезлонгов, и оттого казалось, что лайнер совершенно обезлюдел. Эхо моих одиноких шагов отдавалось над палубой, словно я был единственным пассажиром на этом обреченном корабле. Я перемотал пленку, и в красном окошечке выскочила цифра — последний кадр. Стоя у поручней, я истратил его на угрюмый снимок: «Титаник» полным ходом мчится в ночь по странно, мертвенно-спокойному морю.
С меня было довольно, и остаток дня я провел в каюте, попросив стюарда принести: туда ужин. Я не хотел больше видеть людей, которые живут, быть может, свои последние дни; не хотел и прежде времени наткнуться на Арчи, спотыкаться и запинаться на каждом слове и в итоге испортить все дело. Если и существовал способ убедить Арчи поверить в невозможное, я должен был найти его; именно над этим я ломал голову, лежа на кровати и чувствуя легкое, едва заметное движение, слушая негромкое, размеренное, почти ободряющее поскрипывание корабля, который шел по спокойному океану.
Я мог бы утром узнать у корабельного эконома, какую каюту занимает Арчи, но вместо этого просто бродил по огромным залам, пока в комнате отдыха не наткнулся на него — одетый в серый костюм, в однотонном синем галстуке, он сидел в большом кожаном кресле и курил сигару.
Он настороженно следил за тем, как я вошел в комнату и направился к нему, огибая столики и большие мягкие кресла. И не улыбался: кем бы я ни был, каковы бы ни были мои намерения, само мое присутствие на борту «Титаника» говорило, что я не просто случайный нью-йоркский знакомый. Я полагал, что он даже не потрудится встать, и, видимо, ему самому в голову пришла та же идея, но в последний момент условный рефлекс заставил его подняться на ноги, и когда я со словами: «Привет, Арчи!» — протянул руку, он пожал ее и вежливо поздоровался, не сводя с меня проницательного, испытующего взгляда.
— Садитесь, — сказал он, кивком указав на кресло напротив.
Я сел, наклонился к нему и заговорил, произнося тщательно обдуманную и выверенную речь:
— Арчи, я знаю все о вашем поручении. Я вам не враг; я хочу, чтобы ваша миссия завершилась успехом. Однако позвольте мне сказать вам то, во что, быть может, вам трудно будет поверить. Просто выслушайте меня, и все. А потом, Арчи… Нет, погодите. Когда вы увидите подтверждение… Вы поймете, что я говорил правду.
Я увидел в его глазах нетерпеливый блеск и поспешил перейти прямо к делу:
— Мне известно то, что знать невозможно, и тем не менее я это знаю. Сегодня пятница. В воскресенье, ночью, около половины одиннадцатого, этот корабль столкнется с айсбергом. Два часа спустя он пойдет ко дну.
Арчи молча, выжидательно смотрел на меня.
— Множество людей успеет за эти два часа сесть в спасательные шлюпки, но большинство шлюпок спустят на воду полупустыми. А полторы тысячи человек утонут вместе с кораблем. Говорю ли я правду? Это покажет воскресная ночь. Так будет, и когда это случится, вы должны пойти к шлюпке номер пять — ее спустят на воду почти пустой. Вначале туда посадят нескольких женщин, а когда женщин поблизости уже не окажется, в шлюпку разрешат сесть и мужчинам. Мы с вами сможем попасть туда и…
— Сай, — перебил он. — Мне доводилось не раз сталкиваться с чем-то, не поддающимся никаким объяснениям; я знаю, что такое случается. И потому вполне возможно, что вы говорите правду. Может быть. Может быть, каким-то образом вы действительно знаете, что произойдет. Но только вот меня вы, кажется, не знаете совершенно. Если б вы хоть немного меня знали, вам и в голову бы не пришло, что в тот миг, когда обречены утонуть вместе с кораблем женщины и дети, Арчибальд Батт будет торчать у спасательной шлюпки, прикидывая, как бы в нее забраться! — Он посмотрел на меня и едва приметно усмехнулся. — В тот миг я буду там же, где все джентльмены, находящиеся на борту: без шума, не путаясь под ногами, ожидать в каком-нибудь укромном месте того, что назначено мне судьбой. Вполне вероятно, что вот в этой самой комнате, со стаканом бренди, принимая волю Господню, какой бы она ни была. Я не стану трястись от страха у спасательной шлюпки, пока тонут женщины. Я думаю, Сай, что и вы по зрелом размышлении поступите точно так же. Я в этом просто уверен.
— Но как же ваши документы, Арчи? Их-то непременно нужно спасти!
Он одарил меня высокомерным взглядом, словно ненормального:
— Не понимаю, о чем вы говорите. — И, подавшись вперед, сквозь меня поглядел на старинные часы, негромко тикавшие на дальней стене комнаты. — А теперь, с вашего разрешения…
Он поднялся, улыбнулся слегка, уголками губ, и пошел прочь, давая мне понять так же ясно и недвусмысленно, как если бы произнес это вслух, что мне не стоит больше его беспокоить.
Итак, я проиграл, и на сей раз окончательно. Арчи погибнет. Первая мировая война неизбежна. Впрочем, я ведь так и не сумел заставить себя до конца поверить, будто мои действия, любые мои действия предотвратят эту громадную войну. И все же, когда я смотрел вслед Арчи, выходившему из комнаты, у меня защипало глаза.
Уилли, как же быть с Уилли? Что ж… Десятилетия отделяли его от 2 декабря 1917 года, даты, которую в списке, показанном мне Рюбом Прайеном, сопровождала буква "У". Когда-нибудь мне придется сказать моему сыну Уилли, кто я такой и откуда явился. Ну что же, тогда я попросту предупрежу его об этом дне. Кто предупрежден, тот вооружен, и он сумеет защититься: объявит себя больным в это утро, повернет налево, а не направо, сделает что-то — все равно что — и этим слегка изменит события последующих нескольких часов. Я дам Уилли шанс уберечься.
До чего же странно было сидеть в этой тихой, почти безлюдной комнате, и размышлять о таких вещах, и знать то, что знал я, — что первый рейс «Титаника» станет и последним. Воскресной ночью он погрузится в пучину океана, настолько спокойного, что уцелевшие навсегда запомнят сверкание звезд, отражающихся в неподвижной, водной глади. И самое странное, что эта катастрофа — дело лишь нескольких дюймов: если б только лайнер, обходя айсберг, отклонился лишь на самую малость, думал я, вспоминая прочитанное, он сумел бы пройти выше гибельного отрога подводной части, который безжалостно вспорол его стальное чрево. И торжественно вошел бы в гавань Нью-Йорка, с развевающимися на ветру флажками, окруженный почетным эскортом буксиров.
Но что же теперь? Я ушел в каюту и просидел там весь день в смятении и растерянности; стюард приносил мне еду. Я знал, что грядет, знал; но что же мне делать? Просто ждать, пока не настанет время войти в спасательную шлюпку, которую, я знал, спустят на воду почти пустой, и бросить на смерть добрую половину тех, кто плыл со мной на «Титанике»?