Потупив глаза, Налия стояла на пороге, являя взгляду новоиспеченного мужа ровный пробор на гладких каштановых волосах. Руки сжимали увесистый сверток.
– Здравствуй, – сказала.
– Здравствуй, – Айвен отступил, еще не веря глазам, и не сразу сообразил добавить: – Заходи.
Она переставляла миски, горшки, что-то перекладывала из свертка, потом принялась хозяйничать у печи – благо, вся утварь была на виду. Айвен смотрел ей в спину, наблюдал, как двигаются локти под закатанными рукавами, как покачиваются у шеи тонкие завитки волос. Это было так непривычно, словно во сне, и страж межи никак не мог поверить, что вот: женщина у него дома.
Что она не уйдет. Останется. Возможно, навсегда.
Налия лишь на миг подняла взгляд, когда звала к столу. Изголодавшийся Айвен едва смог поесть: кусок не лез в горло. Жена снова предоставила ему разглядывать пробор, покушала немного и занялась посудой.
Взять бы ее за рукав, остановить! Не хочет, не может посмотреть ему в лицо – и ладно, просто бы постояла немного рядом! Но прикоснуться к ней было боязно, и все казалось, что спешная женитьба ему лишь приснилась, что все происходящее – обман, и к вечеру он вновь останется один в старой родительской избе ждать, не позовет ли межа.
Айвен присел на лавку, опустил голову. В ушах гудело, и в этом шуме терялся шорох, стук глиняных мисок, шаги... "Не взаправду все, не взаправду", – мысленно повторял страж, и вздрогнул от неожиданности, увидев перед собой подол женского платья и сплетенные пальцы рук.
– Ты, может, не наелся? Или я приготовила невкусно?
Он встрепенулся и замер, упершись взглядом в глаза Налии: темные, как грозовая туча.
– Или ты... не рад мне? – спросила она.
– Нет, я рад, очень... – подбирать слова под ее взглядом было нелегко, да и не знал Айвен подходящих слов. – Просто я давно один живу, непривычно.
– Понимаю, – она улыбнулась несмело, но тут же помрачнела, закусила губу.
– Что? – испугался Айвен. – Что случилось? Я тебя обидел?
– Я попросить хотела, – она говорила тихо, вновь не глядя в глаза. – Я не знаю тебя совсем, второй раз вижу. Мне просто... мне надо время. Понимаю, что негоже такое мужу говорить, но прошу...
– Время? – несколько мгновений Айвен смотрел на жену, не понимая, о чем она просит, потом, вспыхнув, отвел взгляд. – Да, конечно, конечно... Тут есть комнатка еще, она небольшая, но, наверное, тебе там будет удобней.
Этой ночью межа не звала своего стража, и он лежал, глядя на серебристые блики лунного света, что покачивались на потолочных балках в такт ветру. Снова один. И можно было поверить, что все, случившееся накануне, ему лишь приснилось, если б не запах свежего хлеба и каши в горнице, если б не плотно закрытая дверь в родительскую спальню. Айвен все смотрел и смотрел на эту дверь, пока, наконец, не заснул.
Встала Налия рано. Когда Айвен проснулся – уже хозяйничала, да так проворно! А после завтрака села чинить его одежду. Айвен присел напротив, боясь смутить, но не в силах уйти, не глядеть.
– Расскажи о себе, пожалуйста, – попросил.
– Что мне рассказывать-то? – Налия вздохнула. – Сирота с малых лет. Всю жизнь на чужих людей работаю, своего ни куска, ни угла не было. Лучше ты расскажи. В поселке о стражах говорят разное, слухи распускают, будто вы и не люди вовсе... – улыбнулась смущенно. – Ан нет, смотрю: вроде человек.
Деваться было некуда. Сперва Айвен родителей вспомнил: как отец на межу ходил, а мать не могла спать, пока он не вернется, и поутру, на радостях, пекла пироги, как хорошо было, пока они жили здесь все вместе. И как десять лет назад отец погиб: упал неудачно на скользкой тропе, ударился головой о камень. Мать горевала, а потом – пропала. Ушла однажды и не вернулась. Тогда Айвен остался один: знал, что должен заменить отца.
Год после смерти отца выдался тяжелым: то бури, то засухи. В Сомежном решили, что это гневаются светлые боги – не уберегли, мол, люди, своего защитника. Поселяне тогда жили впроголодь, но для нового стража всегда находился кусок хлеба да крынка молока.
– И охота тебе было сидеть здесь, в одиночестве, столько лет? – Налия недоуменно хмурилась, а тем временем иголка сновала туда-сюда в ее проворных пальцах. – Жить на меже, может, и привольно: до самой смерти на содержании у поселка... Но, говорят, даром это не проходит. – Она подняла голову и впервые открыто посмотрела ему в лицо: – Тебе и правда двадцать?