— Жоржиана или просто Жожо, — перебила Гордеева пышку Асю Гуляеву, морща свой прелестный носик.
Я кивнула, якобы показывая, что очень рада ее узнать, и снова принялась за свой жалкий завтрак, который уже успел порядком остыть. Подавали сегодня тонкий кусочек хлеба, слегка смазанный маслом с маленьким ломтиком сыра сверху, и молочную жидкую кашу из пшеницы. "Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой", — думалось мне, пока я гоняла ложкой ненавистное пресное кушанье по тарелке до тех пор, пока оно окончательно не остыло. К каше я так и не притронулась, о чем очень пожалела потом, и больше такой оплошности не допускала, и обошлась в этот раз своим тощим бутербродом и сдобной сладкой булочкой с чаем.
Тем временем, Гуляева продолжала меня знакомить с одноклассницами, имена которых я не особо старалась запомнить. Благо, поток ее речи был вскоре прерван классными дамами, которые явились за своими ученицами. M-lle Зулова тоже была среди них, и, расставив всех по парам, повела наш класс на первый в моей жизни урок.
Ровно в восемь часов мы уже были в кабинете и принялись рассаживаться. Я заняла место рядом с бледной девочкой в очках с подклеенными дужками, сидящей в первых рядах. Она оторвала свой взгляд от лежащего на парте учебника, который внимательно изучала.
— Ты новенькая, да? — обратилась она ко мне, поправляя очки на переносице.
— Да, меня Лизой Орловой зовут, а тебя?
— Я Шурочка Измайлова, — ответила мне девица, — хочешь, покажу, что задавали на сегодня?
Я обрадовано закивала, и Шурочка начала листать учебник, но мы не успели обсудить домашнее задание, потому что прозвенел звонок, и в класс вошла учительница.
В тот день мне явно не везло, потому что начинался день с немецкого, в котором я была "ни в зуб ногой", как любила повторять кузина Мила, чьи интеллектуальные способности, впрочем, тоже оставляли желать лучшего. Рыжая немка фройлейн Фюхтс была высокой сухой дамой с чопорным выражением лица, полной противоположностью нашей любимой Зуленьке, как любили величать нашу классную даму институтки. Любовь нашу она заслужила за свою справедливость и способность сбить спесь с самого Пожарского, и, поговаривали, что даже самого императора всероссийского она не боится, хотя остальные испытывали перед правителем нашего славного государства благоговейный трепет.
Фройлейн Фюхтс была известной на весь институт злюкой, всем ученицам от мала до велика было известно о ее любимой оценке — единице, из которых она обожала сооружать ровный "частокол" в журнале.
— У нас новенькая, — оповестила на весь класс Вера Бестужева, плохо понимавшая, когда и перед кем нужно держать рот на замке.
— Was? — переспросила учительница, строго глядя на излишне болтливую Верку. — Weil Sie viel reden mögen, dann antworten Sie die Hausaufgaben, bitte.*
Верка сразу побледнела, когда осознала, на что сама нарвалась, и на негнущихся ногах вышла к доске.
— Бестужева — известная лентяйка, — шепнула мне моя соседка по парте, — наверняка ничего не выучила, о чем фройлейн Фюхтс прекрасно знает.
На сегодня задавали прочесть отрывок из "Фауста" Гёте, что Вера и принялась делать, взяв учебник дрожащими руками. Читала она из рук вон плохо, постоянно запинаясь, путая слова местами, с отсутствием всяческого выражения. Фройлейн Фюхтс то и делала, что хмурилась, пока слушала ее бессвязную речь.
— Хватит! — вскричала учительница, не выдержав такой пытки над своим родным языком, изо всей силы ударяя указкой по столу, заставляя нас всех подпрыгнуть от испуга. — Прекратите насиловать наш слух своим отвратительным чтением! На место!
Как только Бестужева села на место, преподавательница влепила размашистый кол в журнал. Зуленька сердито покачала головой — как я поняла позже, Верку ждало наказание за ее лень. Хоть я и не испытывала к ней ни малейшей симпатии, но на миг в моем сердце возникло к ней жалостливое чувство, которое, впрочем, пропало почти сразу же.
Следующей вызвали отвечать Шурочку Измайлову, которая, конечно же, была готова к предмету и, более того, выучила отрывок наизусть, чего совсем от нее не требовалось. Фройлейн Фюхтс внимательно выслушала ее чтение, казалось, ее постоянно хмурое лицо даже немного разгладилось, а потом на мгновение задумалась, выставляя оценку первой отличнице класса. С пера, что она держала в руке над журналом, капнула большая клякса, из-за чего учительница снова нахмурилась и поставила Шурочке десять из двенадцати. Мне уже было известно из разговоров с институтками, что двенадцать — это самый лучший балл.