— Пошли отсюда, — угрюмо ответил тот и они быстро скрылись в арке.
— Как же это, православные? — всхлипывал мужичонка, беспомощно озираясь вокруг. — Убил ведь, чёрт яманный, Абдулку! Убил, без обману… Куда ж я теперь? И в полицию не сунешься…
Вечером этого дня, осмотрев труп несчастного негра в морге Александро-Невской части, Благово сказал Лыкову:
— Видишь, Алексей? Такой вот у них Пересвет. Представляешь, каков тогда Челубей?
На следующий день, в двенадцатом часу дополудни, Лыков сидел в трактире «Три Ивана», самом зловещем и грязном из всех трактиров Лиговки. На нём был среднего качества, опрятный сюртук с георгиевской ленточкой в петлице; картуз лежал по правую руку. По-солдатски тщательно начищенные, второго срока носки, сапоги тускло блестели, ногти на руках пострижены, усы и короткая русая борода аккуратно подбриты. По виду Алексея всякий бы определил в нём вчерашнего служаку, но затруднился бы в определении статуса. На офицера не похож, для фельдфебеля чересчур молод, для унтера слишком самоуверен. Малый знает себе цену, и плечи у него ого-го, сидит кум королю, но, видать, в прогаре, раз оказался в эдаком месте…
Лыков не спеша потягивал водку (взял сразу полуштоф[1]), закусывая пирогом с визигой, и осматривался вокруг. В «Три Ивана» сыщики с давних уже пор не совались. Четыре года назад, в семьдесят девятом, здесь, прямо у стойки, зарезали двух «наружников» с Офицерской, из сыскного, а трупы подбросили на Калашниковскую набережную в пакгаузы. Облава была потом злая, но ничего не дала, а через три месяца сменился пристав и дело закрыли. Сыскари с тех пор, затаив обиду, обходили «Иванов» стороной, чем вся лиговская шпанка очень гордилась. Единственный представитель власти, рисковавший появляться здесь, был податный инспектор Сорока, хитрый хохол, пьянчуга и взяточник — лиговцы считали его своим, не опасались и не обижали.
Большое, на тридцать столов, помещение трактира было освещено довольно скупо, а клубы табачного дыма поддерживали вечные сумерки. В дальнем углу за стойкой возвышался крупный, пузатый и совершенно лысый мужик в фартуке, формальный хозяин заведения Прохор Демидыч. Он зорко оглядывал залу, одним движением бровей направляя в нужную точку или шустрого полового с грязным полотенцем на плече, или пару сурового вида вышибал. Дрались, впрочем, в «Иванах» не часто — хозяин больно строг, и при необходимости обменяться любезностями обычно выходили на улицу. Но случалось всякое… Публика, по наблюдением Алексея, была сплошь уголовная: сидели только два-три спивающихся «ханурика», простых обывателей не замечалось ни одного. Многие посетители трактира на вид были «деловые элементы», спокойные, уверенные и серьёзные; они сидели кучками и вполголоса что-то обсуждали. Даже пили они как-то солидно, почти скучно. Ещё больше было «красных», то есть воров — маровихеров, шниферов, мойщиков, глухарей[2]; эти вели себя шумно, вольготно, многие уже пьяны в угар. Их столы, обсаженные марухами, густо заставленные бутылками, занимали большую часть зала, для них играл драный, с сизым носом, румын-скрипач. За одним из угловых столов сидели два серых человека и о чём-то шептались — не иначе, как блатер-каины, скупщики краденого, тырбанили слам[3]. Прямо за спиной Лыкова два приятеля-маровихера, не видавшиеся, почитай, с самого Томска, торопливо напивались; волей-неволей Алексей слушал их разговор, непонятный обычному человеку:
— …Взял я тогда с верхового ширмана лопатошник, да бимбары ещё…
— Нешто скуржавые?
— Ха! скуржавые! Бери, товарищ, выше — рыжие!
— Эх, барно!
— Ещё бы не барно. Три собаки от съёмщика, жидомора, получил! А в лопатошнике ещё финажек на большую.
— На большую! — ахнул собеседник. — Ну, товарищ, тебе и подфартило! Ну и подфартило!
— Ты слушай, что дальше было. Отлил я, сколько положено, тырщику да и всунулся на мельницу к Тимохе Огороднику. Ну и… тово… замазался. Укутался прям в полусмерть. Споили меня у Тимохи пивом на окурках и раздели. Утром отверзел, смотрю — хрустов ни серса, как есть пустой, и даже пальтуган со двора свели!
— Да, братан, така наша жисть: был фарт, а стал локш.
— Вот-вот. Ну, пошёл я по музыке — кумпол свиндит, грабки дрожат. Отлежаться бы мне, в спокойствие войти, а я уж духовой совсем заделался. Решил сей же час гальё насунуть, штоб, значит, отбить всё взад.
— На ширмака проехаться надумал!
— Точно! Ну, и облопался, конешно. Определили меня с бутором на Литейном.
— Подлипалы али добровольцы?
— Подлипалы, из первого участка, с Гагаринской улицы.
2
Маровихеры — карманники, шниферы — ночные воры, мойщики — обворовывающие спящих пассажиров, глухари — грабящие пьяных.