— Не могу из горла. На.
Коля вынул из кармана бутерброды.
— Хочешь?
Она покачала головой, посидела еще немного, придумывая, чем обратить на себя Колино внимание, потом вскочила и полетела по льду. Коля и не заметил этого. Вдруг откуда-то с верхних трибун запрыгала на него Иоланта, крича: «Ой-ёй, лови-и!»
Коля подхватил ее под мышки и усадил на скамью. Все его страхи исчезли как дым.
— Ой, лимонад, дай глотнуть! — потребовала она и припала к бутылке.
Вода потекла по подбородку. Лана отерлась шапочкой, подышала на руки и снова подняла бутылку. Коля вложил ей в свободную руку бутерброд.
— Пасибо, пасибо, — залепетала Иоланта, — я ухожу, я улетаю...
И ушла, улетела с бутербродом в руках.
Коля взял бутылку, умиленно разглядывая горлышко, и стал тоже пить. Он сделал несколько глотков — Иоланта уже стояла перед ним и, задохнувшись от бега, спрашивала:
— Слушай, а кто красивее, я или наша литераторша?
— Клаудиа Кардинале, — ответил Коля.
Она не засмеялась.
— Я серьезно.
— Ты, царица, спору нет.
— То-то.
Погрозив кому-то кулаком, она снова умчалась. Коля прижался губами к горлышку бутылки и допил лимонад.
Когда они уходили, ему вдруг захотелось прихватить бутылку, как реликвию, с собой, но Лана могла подумать совсем другое, глупое, и он зашвырнул бутылку за трибуны.
Мать была дома, гладила простыни. Увидев Колю, она оставила свое занятие и напустилась на него за то, что он опять не сдал бутылки из-под кефира (бутылка!). Заметив, что он как-то странно усмехается на ее слова, она спросила:
— Ты был у Зиминых?
Он кивнул. Мать с сожалением посмотрела на него, выключила утюг.
— Оставь ее, — сказала она. — Эта девушка не для тебя.
Коля молча пошел в прихожую, мать вышла следом за ним.
— Говорю тебе, не для тебя эта девица!
— Пожалуйста, не называй так Лану, — резким тоном, каким он часто в последнее время говорил с нею, сказал Коля.
— Как?
— Не называй ее девицей.
Мать жестко усмехнулась. Лицо ее выразило непреклонность.
— Кто же она, по-твоему, как не девица? — произнесла она.
— Девушка! Очень хорошая девушка, ясно?
— Ясно, — тяжело вздохнула мать, — ясно, что ты такой же дурак, как и я. Мы оба полные идиоты.
Ее слова больно задели его. В глубине души он чувствовал: она права, говоря ему, что Иоланта не для него. «А для кого?! — подавлял Коля ревнивый крик. — Для кого?» Да, он знал, Лана кокетка, временами бывает жестока, но тем не менее никто не мог чувствовать ее, как он, понимать ее, даже она сама, такая беззащитная, зависимая от каждого враждебного взгляда, ранимая.
Коля во всем ей уступал, во всем ее слушался, но он знал, что, несмотря на всю беззаветность его чувства к ней, Лана нуждается в нем еще больше, еще нетерпеливее, потому что она не научилась обретать опору в самой себе, в отличие от него. Он был предан ей безоговорочно, но не раб ей, нет, и она это знала, она это ценила, хотя, будь он несколько иным, между ними была бы возможна иного рода близость, в которой он, конечно, испытывал необходимость, но это во-вторых. Во-первых же — нужна была она сама, ее ум, ее сердце. Будь Коля иным, все было бы проще, но мать... Но мать слишком глубоко жила в нем, иного способа жизни, чем тот, который утверждала она собою, он не знал. Ее глубокий, истовый мир, полный тоски по настоящим чувствам и прямым поступкам, никак пока не соприкасался с уютным мирком Иоланты. Материны главные слова — честь, совесть, принципиальность — наверняка звучали в Ланиной семье, но только в тех случаях, когда сестры готовили уроки вслух. Комнату с диваном, на котором, поджав под себя ноги, сидела Иоланта и считала петли, отделяла анфилада комнат и миров от той атмосферы сквозняка и горестных раздумий над жизнью, в которых пребывал Коля с его непримиримой матерью. Но Лану не за что было винить: прелесть ее была очевидна, следовательно мир, с которым она жила, был исполнен своей справедливости и притягивал Колю.
— Что ты можешь ей дать? — продолжала мать. — Она привыкла к другому существованию. Твои книги? Нужны они ей! Ты посмотри, куда она летом отдыхать ездит. Мы с тобой хоть раз были в Болгарии? И не будем, смею тебя уверить!
То, что мать так мрачно смотрела на его будущее, вызывало в нем тоскливое сопротивление.
— И мы не умеем хапать! — садилась на своего любимого конька обличения мать, не слушая его вялых возражений. — Я бы могла брать с людей вдвое больше за свою работу, но не могу, не умею, иначе воспитана.
Коля пытался вступиться за Лану, хотя соглашался, что мать иногда говорит о ней справедливые вещи, но это только половина правды...