Каждое утро Коля просыпался в своей большой комнате и несколько минут лежал, закинув руки за голову, прекрасный мир мерещился ему сквозь багровеющую гирлянду винограда — картина, как бы покрытая золотистой пыльцой уходящего лета. Желтые, легко пропитывающиеся солнцем листья кленов перемешивались с мелкой листвой плакучей березы, ее горностаевый ствол перекрывался ржавой купой рябинки, которая была березе по пояс. Листва падала сама по себе и сбитая птицами, особенно сороками с мазутным оперением, и невозможно было представить себе скучную стену соседнего дома, предполагалось другое: дачи, грибной аромат, березовый лес, не тронутые наступающей осенью поляны, болотца, усыпанные клюквой, — и скакун, которого медленно выводил из тумана мальчик-подпасок. Коля ловким молодым движением попадал в седло и путешествовал по владениям осени, бормоча стихи, слова любви, чушь невероятную, которая имеет смысл лишь для двоих. Избушка светилась за деревьями, речной проблеск окон, увитых диким виноградом, две елки с седой, какой-то реликтовой зеленью охраняли порог. Заслышав ржанье скакуна, она выходила в простом платье, без ухищрений в прическе, улыбалась счастливо и обреченно. Разговор начинался душевный — о ком? о чем? — ведь и слов-то таких никогда не было между ними, и интонаций. Взявшись за руки, они шли в глубь леса, и живые тени трепетали, порхали по ее лицу, делали его еще прелестней, добрей; когда она опускала глаза, длинные тени ресниц падали на щеки, шелковистые брови блестели, пушились, как бывает у совсем еще юных девушек... Но пора, пора было удаляться, вскочив на скакуна, отрешаться от ее очаровательного присутствия в нем, надо было идти к матери в больницу, и, в последний раз глянув вдаль, где была иная жизнь, и время, и здания деревьев, Коля вскакивал с постели, потягивался, подходил к окну.
С каждым днем в сентябрьской листве все больше таяло зеленое, все явственней звучали намеки осени, и Коля вспоминал прочитанный в детстве рассказ о том, как больная девушка решила, что смерть придет за нею в тот час, когда с дерева упадет последний лист, а художник, влюбленный в нее, как Коля в Иоланту, нарисовал этот лист и прикрепил своей вечной любовью к ветке, а сам, простудившись в ненастье, умер. Как точно Коля тогда угадал, что люди должны умирать прежде своей любви, что любовь нельзя переживать и продолжать за горизонт.
Коля с отцом и матерью приехали в этот город на строительство большого машиностроительного завода. До этого они жили на Украине. Городу еще не было и десяти лет. Одно время он усиленно разрастался; большие дома, как великаны, наступали на окрестные Липяги, Сумароковку, Величково, высасывая оттуда людей, подминали куриные избушки, огороды, сарайчики, шагали через рощи и поляны, болота и пустыри. Завод построили, и он стал давать продукцию. Но вскоре произошла авария, поскольку выяснилось, что два цеха построены не на том месте. Под ними протекала какая-то подземная река, про которую и прежде знали, но в расчетах оказалась ошибка: вовсе не на той глубине, на которой полагали, текла коварная вода. Однажды весной подпочвенные воды подмыли фундамент, и два цеха вместе с оборудованием осели, под обрушившимися перекрытиями чуть не погибли люди. Завод вынуждены были остановить на капитальный ремонт.
В первые годы строительства город жил единым праздничным чувством, которое бывает в начале всякого большого дела. Зимин, директор завода, отец Колиной одноклассницы Ланы, торжественно объявил, что рабочий поселок Астаповский вскоре будет переименован; на лучшее название молодого города объявляется конкурс, в котором могут принять участие все желающие. Это был полный веселой силы и склонный к широким жестам человек. У него тогда не было еще собственного кабинета с кожаным диваном и ковровой дорожкой, он ютился в комнатушке при гостинице, с секретарем, сидящим прямо в коридоре за шатким столиком, на котором беспрерывно трезвонил телефон. Как и прочее начальство, Зимин с семьей еще жил в бараке, а в центре поселка уже началось строительство огромного Дома культуры — дворца, в котором собиралась править Людмила Васильевна, очага культуры, без которого нет ни города, ни человека. Зимин был современным человеком, он это понимал. Людмила Васильевна сама заказывала его оформление, потом закупала мебель, инструменты, портьеры, ковры и прочее.
Еще не открылся ее дворец, а она уже съездила в областное культпросветучилище и в Институт культуры, иначе называемый КУЛЕК, и приискала там специалистов, людей азартных, горячих, как и она сама. Несчастье, которое произошло с заводом, не сразу отозвалось на Доме культуры — разве что теперь не каждое начинание Людмилы Васильевны приветствовалось отделом культуры и преемником Зимина, вышедшего на пенсию. Но уже и так было сделано многое, несколько лет дворец мог существовать на минимуме отпускаемых средств. Здание не требовало ремонта, инструменты — замены, декорации — обновления. Людмила Васильевна на эти мелочи жизни не обращала внимания, главное, что у нее были люди, которых она любила, на защиту которых вставала во весь рост; люди, которые почти весь день, как и она сама, проводили в Доме культуры: возились с ребятней, сами шили костюмы из всякого старья, сами делали кукол, писали сценарии, сажали деревья, выезжали с агитбригадами в окрестные села и на полевые станы. Даже тетя Сима, уборщица, и та была творческим человеком, дворец под ее шваброй блестел, как зеркало.