Он взвесил на ладони безделушку, не сводя с Гели пристального взгляда. И вдруг, резко развернувшись, взялся за дверную ручку.
Маша схватила его за рукав.
— Ага, — послушно сказал Татаурщиков, снял пальто и с протянутой рукой пошел к Олегу.
— Жених, значит?
— Жених, — настороженно, что-то почувствовав, произнес Олег.
— Давай знакомиться, жених. Шофер второго класса Татаурщиков.
— Микешин.
— Без пяти минут хирург... — проскальзывая мимо них, ввернула Геля.
— Значит, хирург, — покивал Татаурщиков.
— Значит, — сдержанно согласился Олег.
— Хирург и жених.
— И жених, — подтвердил Олег.
— Это славно. А вот у меня в груди что-то колет, что бы это? — насмешливо произнес Татаурщиков. — Ух, прямо зашлось...
— Заходи-ложись, разрежем-посмотрим.
— А ты остряк. Жених, хирург и остряк.
— Виктор, Олег, что вы там застряли? — крикнула Геля из кухни. (Она вся сияет, подумала мама. Сегодня ее день.) — Ступайте нам помогать. Виктор, чисть картошку, у тебя это здорово получается.
— Картошку, Гелечка, пусть теперь жених чистит. Отныне это его обязанность. Марина Захаровна, дров наколоть не надо? Воды наносить не надо? Так я пошел к книгам, можно?
— О чем разговор, Витя.
— У меня тут печенье, прямо во рту тает, сама делала, — сказала Маша.
— Ты у нас хозяйственная, — ласково сказала Оля, — молодец. А я ничего не умею, только шить. Но я научусь, хотя не это главное.
— А что главное?
— Неглавного нет. Все главное. Все надо делать так, точно оно главное, — сказала мама.
Геля хотела усмехнуться ее словам, но заметила, что и Маша, и Оля, и даже Демидов выслушали ее слова с почтительным вниманием. Наверное, они мечтали иметь такую мать. С ними мама сильнее, мудрее, спокойнее, чем с нами, — отчего? И они с нею, наверное, немного другие.
— Марина Захаровна, как называется та музыка, что была в самом конце фильма? — спросил Демидов.
Мама обрадовалась этому вопросу как подарку. Выпустив нож из рук, она принялась рассказывать о Шестой симфонии. И опять все, что она говорила, показалось Геле чрезвычайно важным и интересным, точно она сама этого никогда не знала. Геля с тревогой посмотрела на Олега — слушает ли он? Он слушал.
— А я эту музыку не выношу, — сказала Маша. — Я ее на похоронах наслушалась.
— Музыка не виновата, — сказала мама, — она прекрасна. Петр Ильич сочинил эту симфонию, предчувствуя собственную смерть, как Моцарт — «Реквием».
— Эта фон Мекк правда любила его?
— Не знаю, Маша. Думаю — да, особенной, духовной любовью.
— Ни за что не поверю, — упрямо сказала Маша. — Может, она всем рассказывала, что духовной, а на самом деле любовь есть любовь, и в ней все: и духовное и недуховное — всякое.
Демидов деликатно поаплодировал:
— Наконец-то и наша Марья высказалась по-человечески, а то все прописными истинами...
— Это тоже прописная истина, — сказала ему Маша. — Запоминай, пока трезвый, на будущее.
— Это звучит как упрек. В такой день грешно не пригубить за молодых. Я сбегаю за сухим, а?
— Сиди, — проворчала Маша, — только и умеешь, что «бегать»...
— Ох и жена кому-то будет, — беззлобно удивился Демидов, — люта, мать...
Маша только посмотрела на него.
— И-эх, Анатолий...
И в эту минуту, глядя на всех как бы со стороны — на маму, помешивающую салат, на жениха, хлопочущего у плиты, на маминых учеников, греющихся в лучах мудрости и силы, исходящих от мамы Марины, Геля почувствовала, будто всю свою жизнь она жила в предчувствии этой самой минуты, а главное — это ощущение, словно она медленно отплывает от себя прежней и от теперешней мамы. Она уже не столько мамина ученица и дочь, как была раньше, сколько самостоятельный человек, жена, врач. Ей показалось, что все загадки и премудрости, над которыми она столько билась, стали ясны сами собой: никаких тайн у жизни нет, загадка собственной души равна загадке жизни, нет больше ничего, и зря она все эти годы искала что-то вне себя. С этой минуты она сможет свободно говорить на том языке, который учила-учила, подходила к нему и с этого бока, и с того, не подозревая, что знание это в ней уже давно было. Геля с некоторой жалостью и снисходительностью к жизни подумала, что она, жизнь, вовсе не дремучий лес, как ей казалось, потому что какая-то чепуха застила ей взгляд на мир, который сейчас открыто и спокойно лежал перед нею и доверчиво ждал ее. На самом деле все просто: никакие ухищрения не нужны, силки расставлять некому и незачем, сам в них попадешься — прописные истины, вот и все секреты. Прописные истины: надо жить, надо страдать, чтобы окончательно пробудиться от сна детства, надо быть человеком, чем больше отдаешь, тем больше получаешь, надо любить и прочее. «Бедная Тая, — подумалось ей, — она-то еще слепая, мыкается сама с собой, хочет сама себе казаться другой, одерживать победы над другими — что может быть нелепей и суетней таких желаний, но, увы, этому не научишь, это придет само, вопрос в том, когда?»