— Ты бы лучше сделал что-то полезное! — прокричала она.
Коля сделал и полезное. По просьбе сестер он собрал телефонный автоответчик — на свою голову, ибо теперь к Лане стало невозможно дозвониться. Его же собственный, записанный на пленку голос противно отвечал: «Зиминых нет дома. У вас есть минута, говорите». Но вскоре по суровому требованию Зимина, тогда еще не вышедшего на заслуженный отдых, Коля разобрал автоответчик, и Лана неделю дулась на него, пока не появилась в нем новая нужда.
Людмила Васильевна обвязывала мать и сестер Зиминых. Она вязала крючком и спицами, как настоящий художник. Очень чувствительная к любой красоте, будь то произведение искусства или человеческое лицо, она была сверх того в высшей степени одарена редчайшим чувством современности. Чувство стиля — такая редкость... Людмила Васильевна могла предугадать, что будет носиться в ближайшем будущем, и была настолько точна в своих предчувствиях, что казалось, она способна приоткрывать завесу будущего и зрить в нем собственными глазами наряды, которые появятся в журналах мод год спустя. Она свободно листала эти журналы, изданные в грядущем, и имела не только общее представление о стиле и покрое, угадывала и детали: какие ткани будут пользоваться спросом, какие украшения войдут в моду. Она отважно демонстрировала в городке, где все носили выше колен, длинные платья с оборками; в тот сезон, когда все хватали кримплен, она уже шила наряды из хлопчатобумажных тканей — настоящие ситцевые откровения в русском народном стиле. Продавщицы магазинов, умеющие держать нос по ветру, быстро сообразили, что если Людмила Васильевна берет залежавшийся вельвет, то это не из одного бабьего каприза, тут что-то есть. И уж как благодарили они, когда Людмила Васильевна подсказала девушкам взять по верблюжьему одеялу, партию которых завезли в универмаг: оказалось, одеяла можно было распустить и вязать из шерсти что душе будет угодно. В швейном училище девочки-ученицы шили изделия из плащевой ткани — плащи и платья, которые никто не покупал. Людмила Васильевна, неугомонная душа, изобрела изящного покроя комбинезон, сделала лекала и отдала закройщицам, а они уже пустили комбинезоны в производство для учениц. И поступили очень своевременно, ибо эта же модель появилась в журналах, продукцию расхватали в два счета, и училище, благодаря инициативе Людмилы Васильевны, выполнило план.
Коля привык доверять ее чутью, ее вкусу и отношению к людям, — тем более ему было неприятно, что матери никак не нравилась Иоланта. Сначала он приписывал это обстоятельство женской ревности, но тут крылось нечто иное, более серьезное: мать была человеком справедливым, несмотря на всю свою кажущуюся взбалмошность и вспыльчивость по пустякам.
— Понимаешь, — говорила она, — твоя Лана ненастоящая. Тебе она кажется необыкновенно живой и оригинальной оттого, что выкидывает всякие экстравагантные номера. Но ведь она может себе это позволить, у нее обеспечены тылы, ей есть куда отступить, если что. Тебя так пленило, что она, никого не предупредив, умчалась в Москву, видите ли, посмотреть на «Мону Лизу». Ах, как ты не чувствуешь в этом манерности, ненатуральности, желания выказать себя не такой, какая она есть. Да и зачем ей «Джоконда», когда она ни капельки не интересуется живописью? Боюсь, Коля, ты не просто доверчив, а и не слишком умен. Всмотрись в ее мать — вот будущее и сущность самой Ланы, помяни мое слово. Она швыряет направо и налево деньги, которые заработаны не ею, она привыкла сорить чужими деньгами — значит, в будущем ей тоже придется подумать об особой статье доходов, при которой можно будет сохранить свои милые замашки... Тебя это устраивает?
Коля угрюмо поворачивался и уходил к себе... Во всем остальном у них с матерью было полное согласие, но он бы отдал все это в обмен на единодушное отношение к Лане. Если же говорить о самой Иоланте, она, как ни странно, горячо восхищалась Людмилой Васильевной, ее умом, независимостью, вкусом и манерами, ее умением одеваться, хотя Коля и подозревал, что интерес Ланы к матери был, скорее, чисто женским, тряпичным. Вообще молодые девушки, Колины одноклассницы, ученицы художественной студии, которую вела мать в своем Доме культуры, обожали ее; у совсем юных она могла найти то понимание и доверие, которого лишали Людмилу Васильевну женщины ее возраста с устоявшимися вкусами и привычками.
Дома буквально на каждом шагу можно было встретить неопровержимые доказательства всевозможных материных талантов. На скромных креслах, купленных еще в пору Колиного детства в комиссионном магазине, красовались вязанные крючком чехлы. Цветочные горшки были оплетены веревками очень искусно, как и абажур лампы. Вязаный коврик с выпуклыми цветами висел над диваном, занавески на окнах, сшитые из батиста, выглядели очень дорого и оригинально — с оборками, с кружевом по краям. Колины акварельки и декоративные фигуры из отполированных коряг не шли ни в какое сравнение с картиной-макраме из мешковины и веревок. Занавес перед кухонкой она соорудила из полиэтиленовых бус, которые никто не покупал в уцененном отделе универмага. Все ею делалось легко, играючи. Но свитера, костюмы, юбки для заказчиц вязала она трудно, то и дело распускала, вечно чем-то недовольная. Как-то она распустила почти готовое платье для Нины Зиминой только потому, что почувствовала, как под горло «просится» сиреневая полоска.