Пока я действительно поняла, что это не сон, а Павел, он прошел мимо нас, засунув руки в карманы, не глядя, и скрылся в темноте.
Потом мне и в самом деле часто снилось, как медленно и жутко — то из вагона поезда, то из толпы людей — выходит Павел, идет мимо меня и я хочу его позвать, но голоса нет. Медленно расступаются переплетенные ветви палисадника, и на скамейке оказывается Павел. Разрывается завеса музыки в зале ДК, и в рухнувшей на мою голову тишине стоит Павел. Иду среди старых, разваленных, поросших мхом могил, а из-за одной из них выходит Павел. Тьфу-тьфу, он жив, слава Богу, оба мы живы, кто где, кто как.
Раздавленная каменной плитой, я стояла, а Геннадий все еще обнимал меня. Через его плечо я смотрела в темноту, куда ушел Павел. Геннадий, понятно, тут ни при чем, но его бы я ни за что не вернула в этот город и даже в его собственную жизнь — пусть бы он родился на сто лет позже или раньше меня, хотя я знаю, не случись этого сдвига в моей жизни, требовательная любовь Павла явилась бы для нас обоих тяжелым испытанием, ведь в чем-то важном мы были совсем разные, несмотря на наше внешнее сходство, которое нас обманывало. А по совести, так я должна быть благодарна Геннадию, ведь из-за него у меня есть повод думать, что на свете есть любовь и у меня была когда-то ее огромная возможность. Но, несмотря на то, что я это понимаю, Геннадия я бы не вернула в этот город, хоть он был здесь тогда и сейчас где-то есть, как я и Павел, — все мы где-то есть, живем, работаем, числимся, кто где, кто как, но в общем довольно сносно, как все.
Музыка
Вероника была худой, болезненной девочкой с таким странным выражением глаз, что про нее говорили: спит наяву. У нее было искривление позвоночника, и это обстоятельство вырвало ее из веселого круга товарищей и вынудило подружиться с совсем другими мальчиками и девочками, с которыми она лежала в больнице на вытяжении, заказывала корсеты в ортопедическом предприятии и консультировалась у врачей. Когда это обнаружилось, мать забрала ее из музыкальной школы. Вероникины новые товарищи по несчастью находились в разной стадии болезни: одна девочка была горбата — очень начитанная девочка, добрая душа, умница; другая наоборот — у нее был сколиоз только первой-второй степени, ерунда сущая, по мнению Вероники. Это была весьма благополучная девочка, хотя ее родители совершенно спали с лица от горя. Вероникина же третья степень, при которой обычно предлагали операцию, казалась им верхом бедствия. Вероника носила корсет и ортопедическую обувь, так как у нее одна ножка была короче другой, делала зарядку на шведской стенке, три месяца в году лежала в больнице на вытяжении и знала, что ей надо во что бы то ни стало продержаться в своей третьей степени аж до восемнадцати лет, пока кости не затвердеют и горб уже не вырастет. В то время у нее просто выступала лопатка, это было не так уж заметно непосвященным. Но до восемнадцати было еще плыть и плыть, пока ей было только пятнадцать, и летом ее отправили в санаторий, в Нальчик, на двадцать восемь дней набраться жизненных сил и отдохнуть.
Любовь случилась грозной, отчаянной, единственной и потрясшей ее с такой силой, что будь она деревом, ее вырвало бы с корнем, но она была не деревом, а девочкой, внутри ее еле-еле брезжила женщина к тому времени, но никто этого не видел, как не видят в тугом бутоне цветка, на нее уже неотвратимо, как прилив, надвигалась музыка, и жизнь в ней медленно, величаво, как тот же цветок, тянулась к миру, переполненному гулом нарастающей в душе музыки.
Конечно, там было много от мечтательности, от физической ущемленности и от тайны, поместившей ее с детства, еще до того как врачи обнаружили болезнь, внутрь стеклянного колокола. Она любила музыку, как ни одна девочка во всей музыкальной школе, хотя играла не лучше других, но не любила мажорные вещи — они ей были просто противопоказаны. Свободно дышалось в печали. Ее учительница, нервная и кокетливая девица, все не могла понять, отчего, например, вторую часть «Патетической» ученица играет из ряда вон плохо, а третью — прекрасно и с душой, — но не задумывалась над этой странностью.