И Коля клял себя, что тут же не ушел, пока она не поменяла своего решения, одновременно не уставая дивиться ее могуществу и легкости, с которой она распоряжалась его маленькой жизнью. Но, дотянув кое-как до половины десятого, он звонил в ее дверь. Вера уже сидела на диване, смиренно обхватив колени худыми руками, и исподлобья созерцала свое отражение в трюмо. Коля решал задачки по алгебре и геометрии (он добровольно взялся подтянуть Лану по этим предметам), пил чай, причем Вера клала ему столько сахара, что чай делался сиропом, потом он уходил, медля на пороге, сосредоточивая гипнотическую силу своего взора на Иоланте, ожидая, что она наконец сбросит маску товарища и подарит ему какой-либо жест, намек, с которым бы легче было переносить разлуку, но нет, ничего: «Приветик, гуд бай и чао-какао!» Решая задачки, он то и дело подзывал Иоланту, ссылаясь на непонятный почерк в ее тетради, каким было написано условие, — все было ему понятно, кроме нее самой! Но зато она склонялась над его головой, и он зажмуривался от счастливого страха. Он крал у нее, не подозревающей, в чем дело, и оттого особенно трогательной, эти мгновения мнимой близости. Вера тоже считала необходимым подойти, вглядывалась в условие задачки и ловила Колю на переполняющей его любви. «Ой, да тут же все ясно написано!» — говорила она, и обаятельная минута, ради которой Коля был готов перерешать весь учебник, лопалась.
Однажды Лана доверила ему держать на вытянутых руках вязанье и принялась быстро-быстро вить из Коли веревку; нить, соединяющая их, текла от него к ней, лицо ее было сосредоточенно, он тоже глубоко задумался, вращая кистями рук, как она учила. Вдруг Вера, совершенно забытая ими, резким движением швырнула на пол журнал мод, спустила с дивана ноги и деревянно пошла к двери. Она удалилась не простясь. Иоланта, проследив ее уход, не сделав ни одного движения, чтобы удержать подругу, перевела задумчивый взгляд на Колю. Он протянул ей клубок, который она отложила в сторону. Лана разглядывала его со странным выражением лица, потом пожала плечами, точно чего-то не понимала, прикусив губу, снова посмотрела на него, вдруг оживленно просияла и заявила с той неожиданной откровенностью, которая означала одно лишь равнодушие к нему:
— Слушай, а ведь ты красивый парень.
Коля засмеялся, не сводя с нее глаз, стараясь удержать ее внимание на себе.
— Нет, серьезно, красивый. У тебя глаза... — она задумалась, — ничего себе глаза... Характер у тебя хороший, — продолжала она и, покусав прядь волос у щеки, добавила: — Твердости только тебе не хватает, мне кажется. Ты сильный — и вроде не сильный, слабый...
— Я сильный, — возразил Коля. — Могу носить тебя по комнате.
Иоланта скрестила руки и встала на цыпочки, как балерина.
— Носи, — приказала она.
Коля подхватил ее под коленки и поднял, стараясь держать от себя подальше, понес к письменному столу, потом к балкону.
Иоланта беспокойно заулыбалась:
— Поставь на место.
Коля снова отнес ее к письменному столу и осторожно усадил. Она опасливо отодвинулась, спрыгнула и отбежала к дивану.
— Си-ильный.
Села, гибким движением подхватила с пола журнал.
— Но я не эту силу имела в виду.
На этот раз Коля уходил от нее охотно, нетерпеливо, он жаждал остаться в одиночестве с воспоминанием о ее словах, о том, как она это произнесла. Он ходил по комнате, обхватив себя руками, повторяя про себя: «Ты красивый парень... Серьезно, красивый. И си-ильный!»
Все время ему хотелось остановить ее в себе, задержать, очертить магическим кругом, где бы жила она, не подозревающая об этом убежище. В своих ученических тетрадях он набрасывал ее профиль, рисовал ее лицо, каким оно было в те или иные минуты, — ее необыкновенно подвижное лицо, на котором можно было прочесть обиду, горечь, девчоночье тщеславие, страх и которое все же оставалось для него загадкой. Он рисовал ее с разными прическами. Однажды даже Иоланта, углядев у него в тетрадке по физике свой портрет, принялась тут же, за партой, поставив маленькое зеркальце, укладывать волосы так, как нарисовал Коля, и на его глазах превратилась в строгую маленькую женщину. Он приобрел оперу Чайковского, чтобы наслаждаться ее именем, нарисованным большими буквами на коробке, и, когда матери не было дома, слушал ее с горьким наслаждением побежденного и вместе с тем с торжеством победителя — он отвоевывал в себе для нее такие высоты, которые рано или поздно должны были притянуть, как магнитом, ее настоящую. Или ненастоящую? Где она, настоящая, та или эта? Коля без конца проигрывал особенно ему полюбившийся дуэт Иоланты и Водемона: «Твое молчанье непонятно... Не знаю, чем мои слова тебе могли быть неприятны, скажи мне, в чем моя вина?» Ее вины в том не было, она еще не могла увидеть его, на Коле лежала великая обязанность сорвать с ее глаз повязку. «Зачем глаза даны мне? Для того, чтоб плакать», — отвечала Иоланта, и тут же заворачивалась музыкальная буря, вовлекая инструменты один за другим: восклицания фанфар, волнистые звуки арфы, призыв олифанта в гулком осеннем лесу. На этом гимне, восторге и кружении пластинки однажды застала его неожиданно возвратившаяся мать; Коля, услышав ее шаги, щелкнул клавишей проигрывателя, но музыка еще не успела выветриться из комнаты, и мать сказала иронично: