— Что именно? — появляясь, сухо спросила Света.
— Свое? Свое-то? У меня есть свой угол, — сказал он с пьяной гордостью, — и вон, — он кивнул в сторону заснеженного окна, — у меня есть своя машина.
— А также у тебя есть своя любовница, своя кровать, своя ложка и чашка.
— Свет, а взгляды у меня свои есть?
Света промолчала и опрокинула в рот Гришину рюмку. Он снова обернулся ко мне, широко улыбаясь:
— Вот так. Нету у меня ничего своего. Только угол, ложка и чашка, как у арестанта. Вот так. Свет, а ребенок — он мой?
— Об этом спроси самого ребенка.
— И ребенок ее, — подмигнул он мне. — Это она его вырастила и воспитала, пока я прохлаждался среди синхрофазотронов на работе и добывал для нее эту квартиру с этим барахлом. Свет, а барахло — мое?
— Барахло твое.
— Потому что я сам барахло?
Мне показалось, что они пинают меня, как мяч, из угла в угол, и больше всего захотелось незаметно уйти. И все же эта сцена что-то сильно напомнила. Что — я вспомнила только тогда, когда услышала, как Света сорвала с вешалки пальто и хлопнула дверью. Я сидела, прикованная к своему креслу отчаянием моей подруги и ее мужа, мне физически больно было поднять на него глаза.
Мы молчали. Он вертел в пальцах рюмку. Глаза наши встретились, и он печально усмехнулся.
— Извините меня, пожалуйста, — сказал он трезвым голосом.
— Да и вы меня тоже, — вырвалось у меня, и я пошла в коридор.
Он помог мне одеться и стоял с опущенной головой. И я не посмела ему сказать, что все будет хорошо.
Света курила на ступеньках в подъезде. Она пошла проводить меня. Я искоса поглядывала на нее и удивлялась, как в детстве, ее высоко поднятой голове, возносящейся над всеми очевидными несчастьями. Мне хотелось погладить ее, но я не осмелилась. Мне показалось: она стоит, как античная героиня, прикованная к скале, и беда, как вода, поднимается выше и выше, доходит до самых ее ноздрей, и оттого она так сильно тянет шею.
Точно угадав мои мысли, Света запальчиво произнесла:
— Ничто не заставит меня отречься от моих взглядов. Ни за что!
— Света, — осторожно спросила я, — а какие у тебя взгляды?
— Подумать только, — воскликнула она, — как все возвращается на свои круги! Припомни, такой разговор у нас однажды был на чердаке. Куда ты потом притащила Уточкину, помнится.
— И я спрашивала у тебя про твои взгляды?
— Безусловно.
— И что ты мне тогда ответила?
— Ты нарочно делаешь вид, будто не понимаешь меня, — со знакомым раздражением сказала Света. — Ты ведь все прекрасно понимаешь. И меня осуждаешь. Да, получилось, что я вышла замуж за класс. За такое же бесцветное, агрессивное чудовище, каким был твой любимый «В». И живу с ним, с этим «В», потому что некуда деться, не умею я все это делать: квартиры разменивать, мебель делить. И ребенок его любит. А слез у меня уже нет, все выплакала, — сказала она и заплакала. — Примириться никак не могу. Не знаю, что делать. А надо сделать выбор. Будь он проклят, будь он проклят! — прошептала она. — Всю жизнь мне сломал, всю. Сломал.
И вот он умер, она ездит к нему на кладбище. Света стоит в автобусе среди толпы, со строго уложенной косой, в темно-синем платье, со строгими гладиолусами в руках, и люди стараются не толкать ее, смотрят на ее красивое лицо и гадают о ее жизни. Она едет и думает, что, как бы ее ни уговаривали друзья мужа простить Гришу, потому что тогда ей самой будет жить легче, она этого не сделает. Она будет выполнять свой долг, ездить на могилу, сажать маргаритки, чтобы сквозь них доросла до Гриши ее горькая правда, чтобы там, где он сейчас есть, он бы понял, что смял, раздавил, уничтожил ее жизнь, такую цветущую, вдохновенную, со стремительностью конькобежца летящую в будущее, с размаху ударившуюся в могильную плиту. Могилка ее мужа будет самой прибранной, самой нарядной на кладбище. Памятник закажет из мрамора, оградкой обнесет, но не простит. Никогда в жизни. Она сделала выбор.