— На богомолье, что ли? — я не удержался и прыснул в кулак. Хорошо богомолье, нечего сказать.
— И именно поэтому мы подвергли себя ненужному риску при дворе Станислава Лещинского. Он ведь уже отписал королеве Марии, что ее высочество посетила его земли и теперь направляется, предположительно, в сторону Греции, — ничего себе они круг дали. Но я все-таки не могу понять, куда он клонит. Я не могу оставить Филиппу подле себя, это совершенно невозможно. И что я могу сделать? На самом деле ее в Грецию отправить?
— Что ты предлагаешь, Александр Иванович? — я вскочил из кресла и подошел к окну. — Не думаешь же ты, что Людовик в который раз выставит Филиппу на посмешище, в очередной раз разорвав помолвку?
— Я не знаю, государь, — Румянцев покачал головой. — Король Людовик фактически не принимает никаких решений, от которых может зависеть будущее Франции. В его задачи входит блистать и заставлять блистать двор. А все решения подобного рода принимает кардинал де Флери. А он ни разу не высказывался при мне о своем отношении к этому браку, так что, возможно, ему вообще наплевать, и он не видит в нем никаких дальнейших перспектив. И тогда возможны очень многие варианты.
— Так что ты предлагаешь? — я повернулся к нему лицом. Румянцев вздохнул. Видимо, он давно принял решение о чем-то меня просить, но не знал, как я на это отреагирую.
— Напиши письмо Евдокии Федоровне, что поручаешь ей, бабке своей, заботу о невесте, к коей прикипел всем сердцем, — я моргнул, не сразу сообразив, о ком он вообще говорит. Потом до меня дошло, и я прикусил язык, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость на тему: «А она что, жива?» Я не видел бабку ни разу с тех пор, как очнулся в этом теле. Кажется, в церкви, где отпевали Наташу, присутствовала какая-то статная женщина в черном монашеском одеянии, но ни по взгляду, в котором кротость даже не ночевала, ни по поведению, от которого так и веяло властностью, я бы никогда не сказал, что она монахиня. Она ведь приняла постриг? Или нет?
— Евдокия Федоровна при Новодевичьем монастыре проживает, — осторожно, словно ступая по тонкому льду, проговорил я. Про монастырь я знал прекрасно, так как сам на ежегодное содержание бабки шестьдесят тысяч рублей подписывал. Не удивлюсь, если у нее там свое подобие двора имеется.
— И это очень важно, не находишь, государь? Новодевичий монастырь славится своей строгостью в отношении приема посетителей-мужчин. А Евдокия Федоровна не раз в беседе со мной сокрушалась, что Петруша ее, так и останется один-одинешенек, ведь скоро придет ее время, — это когда он с ней пересекался? Я прищурившись посмотрел на Румянцева, а тот только вздохнул, словно говоря, что не о том я думаю. — Она примет твою невесту как родную. Да, и приверженность Евдокии Федоровны к домострою позволит ее высочеству лучше понять народ, которым она будет править. И крестить ее можно при монастыре. Только с крестными родителями определиться.
— Хорошо, — наконец, после минутного обдумывания, я согласился с доводами Румянцева. — Я напишу письмо Евдокии Федоровне и отправлю с ним гонца. Ну а ты, Александр Иванович, отвезешь Филиппу в Москву и передашь из рук в руки царице.
Я не стал говорить, про «бывшую» царицу. Ни к чему это. Для меня именно Лопухина навсегда останется последней царицей России. А чухонская девка, занявшая ее место только потому, что хорошо подставляться знатным мужикам умела… Так, что-то меня не туда понесло. По не слишком понятной мне причине чувства Петра практически перестали меня тревожить, кроме одного – его ненависть к Екатерине была настолько глубокой, что, похоже, зафиксировалась на клеточном уровне, передавшись мне полностью, без остатка.
— Я все сделаю, государь, — Румянцев стал и, поклонившись, направился к двери.
— Нужно во Францию отписать, чтобы прислали кого-нибудь в Москву из родственников Филиппы. Кого не жалко, — добавил я про себя. — Чтобы хоть что-то сделать правильно.
— Я займусь этим, государь Петр Алексеевич. Полагаю, что приедет сводный брат ее высочества Жан-Филипп-Франсуа Орлеанский.
— Да хоть кто пускай приезжает, мне плевать, — я достал новый лист и принялся выводить письмо бабке. — И почему каждого второго у Бурбонов зовут Филипп? Что за мания? Испанцы ведь тоже Бурбоны, если мне память совсем не отшибло.
— Я хочу напомнить, государь, чтобы ты не скупился на описания своих глубоких чувств к ее высочеству, в письме к Евдокии Федоровне, — черт, рука дрогнула и на листе появилась клякса. Придется переписывать. Я посмотрел на стоящего у дверей Румянцева. Что он говорит, какие глубокие чувства? — Я еще раз хочу напомнить, что Евдокию Федоровну и Петра Алексеевича в свое время связывали очень нежные отношения. Полагаю, если бы она разделяла увлечения своего супруга, то их брак мог оказаться очень прочным. Она будет чрезвычайно разочарована, узнав, что ее единственный внук женится, исключительно руководствуясь политической необходимостью.