Даниэль переводил взгляд с сына на нас. Затем наклонился вбок и отпихнул Джека. Легонько, но не ласково.
— Помолчи, Джек.
Последовала длинная пауза. Даниэль сделал глоток из своего бокала, а мы наблюдали за ним, не произнося ни слова.
— Так что вам нужно от моего сына? — спросил он и улыбнулся. — Хотите выкупить его? Вы, богатенькие, любите так делать, не так ли? — его взгляд остановился на мне. — Да, я знаю, кто ты, Вайолет Уайт. Моя семья жила в Эхо столько же, сколько и твоя. Только мы не живём в особняке у моря. Нет, мои предки жили и умирали в трущобах, — он рассмеялся, тихо и хрипло. — Только посмотри на себя! Приходишь в мою дыру, пытаешься купить моего сына. Хочешь арендовать его в качестве товарища по играм, как в книге Чарльза Диккенса? Да, я читал её. Я умею читать.
Он сделал щедрый глоток виски и осмотрел меня с головы до ног, с башмаков до бровей, пока я не начала переминаться с ноги на ногу. Это что, шутка какая-то?
— Нет, я не хочу покупать вашего сына. Мы просто хотим…
Я посмотрела на Джека. Он цинично ухмылялся — я такого не ожидала. Мальчик привык к тому, что его папа выставляет себя дураком. Я перевела взгляд на Даниэля Липа. Интересно, он хоть знает, насколько умный его сын? Знает, что он его не боится?
Даниэль начал возиться с иголкой. Он пытался пришить пуговицу обратно к рубашке, при этом не снимая её и держа во второй руке стакан. К тому же, обе его руки тряслись.
— Я всё утро пытаюсь её пришить.
Казалось, он уже забыл про Диккенса и арендованных товарищей.
— Можно подержать ваш напиток? — вежливо поинтересовался Ривер.
Мужчина пожал плечами и отдал стакан. Ривер наклонил его и сделал щедрый глоток. Мои брови поднялись до чёлки. Зачем Риверу дешёвый бурбон мистера Липа? Он ведь не пьёт.
Даниэль, освободив правую руку, воткнул иглу в среднюю пуговицу жёлтой рубашки. Я дёрнулась, испугавшись, что он уколет себя. Джек смотрел на это с секунду, затем забрал нить из рук отца, повёл его к стулу у двери и осторожно усадил.
Мы с Ривером молча наблюдали за этим. Когда Джек закончил, он обернулся и многозначительно посмотрел на Ривера. Тот вылил виски и оставил стакан на земле.
По возвращению домой мы с Ривером пошли искать Люка. Я хотела, чтобы он извинился перед братом. Но это значило, что ему нужно будет объяснить про сияние, а это не самый лёгкий разговор.
Я заметила, что дверь в сарай открыта. Он был меньше, чем кажется, исходя из названия. На самом деле это небольшое белое здание с парочкой окон. Повсюду стояли банки с краской, маленькие табуретки, мольберты, кисти, холсты и реквизит для натюрмортов — кувшины, бокалы, бутылки вина, искусственные фрукты, свечи и человеческий череп.
Внутри рисовал Люк. У него было два холста: один с белой основой, а второй — с чёрной.
— Я хочу нарисовать диптих, — сказал он, не отрываясь от коробки с краской. — Немного импрессионизма с налётом викторианской прихоти. На чёрном холсте, — он указал себе за спину, — будет девушка на пляже с глубокими, усталыми глазами, в яркую лунную ночь. На ней будет старомодный купальник, знаете, с шортами и поясом, как у тебя, — он покосился на меня. — Нарисую ещё парочку рандомных предметов в перспективе, какую-нибудь рыбу или кита. И — это изюминка — в руках она будет держать собственную тень, словно та больна и нуждается в помощи. На белом холсте будет та же девушка на пляже, но уже в дневное время, с той же тенью. Это метафора. Знаешь, девочка чувствует себя тенью, будто её не существует. Экзистенциальный кризис и всё такое, — он быстро посмотрел на меня, а затем вернулся к картинам. — Можешь помочь мне с белым холстом, если хочешь.
Я промолчала. Но мне было чертовски приятно, что брат вновь взялся за рисование, и Ривер это понял, так как он подмигнул мне за спиной Люка.
Я посмотрела на солнечный свет, льющийся сквозь маленькие окошка, на незаконченные картины родителей, на заляпанный краской пол, на Люка, сосредоточившегося на мольберте перед ним. Вдохнула слабый, горьковатый запах скипидара, масляный аромат краски, свежий морской воздух. Может, я была неправа, когда решила перестать рисовать.
Мой взгляд остановился на незавершённом портрете моей мамы. Это был не автопортрет. Этот длинный нос, эти мечтательные глаза были нарисованы папиной рукой. Я всегда могла их различить. Его мазки были резкими, чёткими, цвета темнее, чем у мамы. Она была Шагалом, Ренуаром. А отец… ну, он был собой. Полагаю, из них двоих — он был настоящим художником.
Ривер прогуливался и разглядывал старые картины. Он был стройным, красивым и улыбающимся. Но стоило на него посмотреть, как моё чувство умиротворения исчезло без следа. Наш разговор с прошлой ночи не давал мне покоя, нависал надо мной и закрывал вполне настоящий, вполне тёплый солнечный свет в комнате.