- Гаврила! ты бы сходил…
- Есть когда мне!.. умирай!..
Однако Гаврила ушел скоро. Я подсел к Степану Иванычу. Он сказал, что шьет фуражки и шапки на Апраксин; за каждую, из готового сукна, ему платят по пятнадцати копеек. За угол они, то есть все жильцы этой комнаты, платят по полтиннику.
Через час Гаврила пришел с повивальной бабкой. Мужчин она выгнала на улицу. Мы, то есть Гаврила Матвеич, Степан Иваныч и я, ушли в один из кабаков на Апраксин переулок, устроенный в подвале. Там уже было человек двенадцать веселящихся. Половина из них о чем-то спорили; это были большею частью люди, занимающиеся портным ремеслом, худые, с бледными лицами, в ситцевых и холщовых рубахах, триковых и тиковых брюках и в халатах, - не в таких, какие продают татары, но просто тиковых или коленкоровых. В числе этих пяти человек был один мальчуган лет двенадцати, он тоже о чем-то спорил. Остальные или пели, или пили водку; большинство их состояло из сапожников, тоже с худыми и бледными немытыми лицами, грязными руками, с черными фартуками. Из них каждый рассуждал и спорил. Они уже кончили работать и посвятили окончание дня Бахусу. В кабаке пахнет прокислым, от табаку душно. Как только мы вошли в кабак, нас встретили восклицаниями.
- А! наше вам! Гаврилу Матвеичу!
- Здорово, ребята. О чем спор идет?
- Да вот Павлушка спорит, што Якова Савельева не в нынешнем году в солдаты отдали.
- Я думал, о чем-нибудь путном. Ну-ка, Тарас, про нас рыбы припас, дай-ка косуху! - обратился Степан Иваныч к хозяину кабака и мимоходом поздоровался с сидящими.
- Какой?
- Известно какой! малороссийской. Мои товарищи закурили трубки, сели к сапожникам и стали толковать; я сел около них.
- Ну, как дела, Илюха?
- Дела плохие: не вывозит.
- Плохо. А этот чей с вами?
- Этот сегодня на фатеру переехал к нам.
- Ты по какой части, по торговой?
- Нет.
- А тебя как зовут, я и забыл спросить-то? - спросил меня Степан Иваныч.
Я сказал.
- Так вот што: не будешь ли ты за меня торговлей заниматься?
- Чем?
- А это уж мое дело. Водку пьешь?
- Пью.
- Ну, пей. Да смотри, торгуй - не плутуй; с нами, брат, шутить нечего. Выпьем.
Выпили, крякнули, плюнули.
- Я, брат Степан, сегодня на Александровском славные брюки выменял. Знаешь, те, черные-то?
- Врешь?
- Ей-богу. Замазал так, что мое почтенье. Они мне полтинник стоили, а я дал придачи полтинник, как есть, новые выменял: в магазине и за восемь не купишь.
- Ну, брат, дорого дал.
Говор усиливался все более и более; народ все больше пьянел и пьянел; начался крик, песни, пляски. Вон кого-то ударили, началась драка.
- Савелий! Савелий! Отстань! - кричат со всех сторон.
- Убью! - ревел кто-то.
Чувствую, что я пьян; боюсь я драк, потому могут изобидеть и меня; гадок показался мне этот кабак, и вышел я из него шатаясь. Сел я на крылечке у подъезда, около какой-то торговки калачами.
- Уйди, мазурик! - закричала она. Я встал в воротах и уперся в стену. Хотя и пьян я был, а чувствовал, что один я в этом городе: все мне кажется ново, и никак я не думал попасть в берлогу, где бедность, нищета и живут бог знает какие люди. Грустно мне сделалось, плакать хотелось от разгульных песен, раздающихся глухо из кабака, и от шарманки, играющей против кабака. На панели сидят рабочие, о чем-то толкуют, несмотря на холод; дворник метет панель - и вот он согнал их; они пошли в кабак, говоря: "Скушно на фатере-то, освежимся…" Куда ни поглядишь, все бедность, даже и народ идет мимо бедный. Вон прошла какая-то женщина в шляпке, молодец, вышедший из кабака, остановил ее:
- Душенька! Пойдем.
- Уйди! - И она, рванувшись, пошла своей дорогой, а молодец пошел к воротам, пошатываясь и напевая: "Ах, скучно сердцу моему!.."
Полезли в кабак и женщины… Но бог с ними, пусть лезут, они не богаче меня.
Мои товарищи вышли из кабака пьяные, хотелось и мне еще выпить, да денег у меня не было. Поплелся и я за ними.
В нашей берлоге только тускло теплилась лампа с керосином, отчего в берлоге тяжело было дышать от керосину, который Степан Иваныч прозвал язвой.
- Катька, а Катька! Опять язву зажгла? - кричал он.
- Молчи ты, Степка, спит она, - проговорила его жена.
- Что-о!!
- Спит, тебе говорят.
- А вот! - И Степка хотел сбросить лампу, но Гаврила удержал его.
- Как те не стыдно? - В это время запищал ребенок у Катерины, и Катерина проснулась.
- Слышь, родила! - сказал Гаврила.
- А!! - И Степан повалился на пол.
- Бесстыжие твои глаза. Опять напился, - сказала Катерина больным голосом Гавриле, который стоял перед нею, подперши руки фертом и покачиваясь. Он дико глядел на жену и осклаблялся.
- Родила! - вскричал он, покачнулся, но уперся об стену.
- Уйди, лампу прольешь.
Ребенок ревел.
Через полчаса в лачуге раздавался мужской храп на разные лады, только два ребенка, Катерины и Маланьи, ревели попеременке или вместе, и под их музыку я скоро заснул.
На другой день я проснулся тоже с криком детей. Гаврилы и Степана в лачуге не было; Маланья Павловна тоже пошла куда-то с кофейником, уложив предварительно ребенка на пол; остальные дети, мальчик лет трех и девочка пяти, играли, ползая по черно-грязному полу; Катерина полусидела и качала ребенка, который ревел. Пришли Гаврила и Степан.
- Опять нализался! - сказала Катерина.
- Молчи! не твое дело!
- А где Маланья? - спросил Катерину Степан.
- За кипятком ушла на кофей.
- Я ей этот кофей вышибу. Эк, выдумала! - И он, выкурив трубку табаку, принялся шить фуражку, а Гаврила сел за сапог.
- Шустрой этот Колоколов Мишка, в одно ухо влезет, в другое вылезет.
- Ну, не такие еще штуки делают. Смотри, какие дела делал Васька Ивашов; посадили ведь, судили, а потом и выпустили.
- Людям счастье.
- А нам вдвое! - И Степан Иваныч стал насвистывать: "За рекой, под горой"…
- Гаврила, дай-ка, где-то ровно тряпичка была, - сказала ему Катерина.
- Где?
- Не знаю.
Гаврила стал искать тряпичку в узле под подушкой Катерины и, дав ей тряпичку, стал ласкать ребенка.
- Сын?
- Нет, дочь.
- Ну, в воспитательный!
- Что ты, побойся бога!
- Ну уж, нет. Кормить я тебя не стану. Эдак ты от ремесла отойдешь.
Пришла Маланья с кофейником в одной руке, в другой несла фунт черного хлеба и четверть белого.
- Для кого это ты белый-то хлеб взяла? - спросил ее муж.
- Поди-кось, ребятам-то голодом быть?
Маланья стала пить кофей; к ней присоединился и Степан с ребятами.
- Мне бы, Маланьюшка, кофейку, - проговорила Катерина.
- Нельзя, Степановна; ты вечор родила.
- Чего же я есть-то стану?
Пришла бабка, вымыла ребенка, побранила Катерину, что она не лежит.
- Не могу я лежать-то; больно.
- Потерпи как-нибудь.
- Вот кофейку бы попить…
- Ой-ой! Как можно! Свари овсянку, дешево стоит.
- Да где я ее сварю. Печка-то вон какая. - Печки в комнате не было, и комната нагревалась от соседей, у которых была печь, и от этой печи в этой комнате был только душник.
- Сколько же вам за хлопоты? - спросил бабку Гаврила.
- Вы не беспокоитесь, я еще буду ходить пять дней, если Катерина Степановна поправится, а не то и девять…
- Да ведь она и так здорова.
- Это уж мое дело, а не ваше. Я у вас денег не прошу; сколько дадите, столько и ладно.
- Неужели эти молодые бабки кое-что смыслят? - удивлялся Гаврила.
Меня подозвали выпить чашку кофею. Мне совестно было объедать и опивать бедных людей, но я все-таки рад был теплому и особенно даровому. Двое суток, кроме редьки, я ничего не едал.
Расспросили меня, кто я такой; пожалели.
- Так как же теперь думаешь? - спросил меня Гаврила Матвеич.
- Право, не знаю. В чиновники не пойду; работать стану.
- Ну, брат, этого не скажи! Ты работать не можешь. Ну, что ты будешь делать?
- Не знаю.
- Ну, то-то. Я вижу, что дело твое бедное. А вот что,- сказал Гаврила, - поди завтра на Семеновский плац, продай эти сапоги. Я их купил за четвертак, товару употребил на рубль, продай за пять, а не то - за три.
- Ладно.
- Умеешь торговать? Так торгуй: торгуй там, где народу больше. "Что покупать изволите? сапожки есть, пожалуйте, сапоги хорошие! Суздальские! Самые преотличные, пожалуйте!" Кричи во все горло. Мы с тебя и за квартиру не будем брать, коли будешь хорошо служить.