— Чего решил?! Все уже решено!
— Гум ушел на фронт, — убито произнес Ибрагим.
— С кем?
— Не знаю.
— Куда?
— Под Верхнюю Эшеру.
— В чей батальон?
— Если бы я знал, — глухо произнес Ибрагим и положил на стол записку Гума.
Кавказ прочитал, все понял и, смягчившись, сказал:
— Не переживай, с ним все будет нормально, там сейчас тихо. Завтра узнаю, где воюет.
— Вот-вот! Он воюет! А я… — И тут Ибрагима прорвало: — Он на Гумисте, а я здесь в столовке подъедаюсь!.. Я… Я трус!
— Трус?! Перестань молоть ерунду! Трус сидит у камина, а ты здесь! Ты настоящий боец! — пытался переубедить его Кавказ.
— Боец!.. Боец — это Гум, а я… — Ибрагим потерянно махнул рукой и отвернулся к стене, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.
Кавказ нахмурился и решительно отрезал:
— Все, Ибо, хватит сопли распускать! Война еще не закончилась и на твой век хватит!
Сбросив с плеч рюкзак, он распорядился:
— Переодевайся, и поживее! Через пять минут жду в машине! Пора начинать службу!
— Ибрагим не шелохнулся и с трудом выдавил из себя:
— Я… Я, наверное, не смогу.
— Что-о?! Ты что несешь?! Что я скажу Владиславу Григорьевичу?! — опешил Кавказ.
Ибрагим страшился оторвать взгляд от пола и упрямо твердил:
— Я решил. Я еду на фронт к Гуму! Я еду…
— На фронт?.. А мы что, по-твоему, здесь штаны протираем?!
— Прости, Кавказ, но я… — лепетал Ибрагим.
Тот сурово сдвинул брови, ничего не сказал и тяжело опустился на жалобно скрипнувший стул. В наступившей, казалось, звенящей от напряжения тишине стало слышно, как под порывами ветра в соседнем номере жалобно дребезжала распахнутая форточка, а неисправный кран в душевой отзывался приглушенным клекотом.
Ибрагим съежился, ожидая град упреков, но прошла секунда, за ней другая — и ничто не нарушило этой, вдруг ставшей для него невыносимо долгой паузы. Он вздрогнул, когда рука Кавказа коснулась плеча, и поднял голову. Их взгляды встретились, и из груди Ибрагима вырвался вздох облегчения. В печальных глазах друга не было и тени упрека. Потеплевшим голосом он сказал:
— То, что на фонт рвешься, молодец! Значит, я в тебе не ошибся. Повоевать ты всегда успеешь, а теперь поговорим спокойно.
Ибрагим обмяк и присел кровать. Кавказ пробежался по нему внимательным взглядом и, словно примеряясь к разговору, спросил:
— Ибо, ответь, нет, не мне, а самому себе на один вопрос: почему ты рвешься на фронт?
— Как — почему?! Я приехал воевать, а не в тылу отсиживаться!
— Та-а-ак. А мы что, по-твоему… — и здесь глаза Кавказа потемнели, — в охране Владислава Григорьевича с жиру бесимся?
— Ну что ты! У меня и в мыслях такого не было! — смешался Ибрагим.
— Было или не было — не в том дело. Ты полагаешь, что только Гум жизнью рискует, а в тылу, в охране, жизнь — малина: жрать от пуза и пить в три глотки. Так ведь? Говори как есть!
— Ну зачем так, Кавказ?!
— И все-таки считаешь, что тут «теплое место», — с горечью произнес он, его лицо затвердело, а в голосе появился металл: — Да, на фронте смерть ходит рядом! Да, каждый день на Гумисте умирают ребята. Но не только там, а и в Афоне и Ткуарчале гибнут люди.
— Но на фронте я хоть какую-то пользу принесу, а тут что?! — выдавил из себя Ибрагим.
— Пользу, говоришь? А какая польза от смерти? Разве сюда едут умирать?
— Нет, конечно, но если надо, то продать жизнь подороже, а не подохнуть, как баран, под дурной бомбой.
— Продать жизнь? А кто знает ей цену? Кто?!
Вопрос, похоже, Кавказ задавал больше самому себе. Годы службы в турецком спецназе для капитана Атыршбы сложились в одну бесконечную череду боевых операций и боев в Ираке и Афганистане, которые оплачивались только одной ценой — жизнями врагов и товарищей. Он давно уже мыслил сухими цифрами безвозвратных потерь и невосполнимого ущерба противнику. Но здесь, на родине предков, рядом с наивными романтиками и необстрелянными мальчишками, готовыми без колебаний умереть только за одно слово — «Абхазия», он, давно задолжавший смерти, может быть, впервые за все время так остро ощутил цену жизни и с непривычной мягкостью произнес:
— Ибо, с жизнью, а тем более своей, нельзя легко расставаться. Никому не дано определять ее цену!
Ибрагим молчал, не зная, что ответить, и за него сказал Кавказ:
— Нет и не будет таких весов, на которых можно измерить пусть одну, даже самую маленькую человеческую жизнь. Господь так устроил мир, что мы приходим в него для того, чтобы, когда придет время, передать ее другому. Мы даем жизнь детям, а они — нашим внукам. Но сегодня, — и в его глазах появился стальной блеск, — мы не вольны распоряжаться своими жизнями, они принадлежат только ей — Абхазии!