Пока отмечу лишь те историографические построения, которые были вызваны в нашей научной литературе потребностью наполнить «схему» реальным историческим содержанием, а посвящены были истолкованию периода, «промежуточного» между временами Киевской державы Владимира Мономаха и Мономашича Мстислава и Московским государством Ивана III.
Историография XVIII в., завершенная трудом Карамзина, удовлетворялась в этом отношении осуждением практических последствий дробления власти, следуя и тут, как указано П.Н. Милюковым, рассуждениям грамот Ивана III о вреде многовластия.
Первая наукообразная гипотеза, которая пыталась выяснить органическую связь северорусской истории с киевским прошлым, предложена М.П. Погодиным. Эта гипотеза отличалась большим формальным достоинством: она строила свое объяснение соотношения двух исторических моментов на глубокой основе этнографического единства переживавшей эти моменты среды – народной массы. Эта знаменитая «погодинская гипотеза» родилась под потрясающим впечатлением от наблюдения лингвистов, что в языке письменных памятников Киевской Руси «не было ничего малороссийского нынешнего». Присоединив к этому наблюдению соображение о том, что былины киевского цикла «поются у нас везде – в Архангельске и Владимире, Костроме и Сибири», но не в Малороссии, Погодин пришел к выводу, что в Киеве издревле жило «великороссийское племя», по крайней мере, «великороссиянами» были поляне – население «Киева с окрестностями», а затем эти «великороссияне» «с Юрием Долгоруким, Андреем Боголюбским переселились на север, в землю Суздальскую»: сюда «ушло» и здесь «размножилось собственно великороссийское племя»5.
Погодинская гипотеза, раз принятая, была чревата глубокими последствиями для всего хода исторических изучений. Она давала возможность широко пользоваться данными, которые извлечены из наблюдений за исторической жизнью Русского Северо-Востока в позднейшие времена, в XV и XVI вв., для объяснения явлений древнерусской, киевской жизни. Такова, например, «попытка Погодина уяснить родовые княжеские счеты счетами местническими»6, которая получила столь крупное значение в построениях С.М. Соловьева, И.Е. Забелина, В.О. Ключевского.
Погодинскому домыслу о массовом переселенческом движении населения с Киевского Юга на Северо-Восток как основной причине усиления Ростовско-Суздальской земли при Юрии Долгоруком и Андрее Боголюбском чрезвычайно посчастливилось в нашей историографии. Домысел этот остался в ней прочной предпосылкой в изложении северорусской истории, давая внешне удобный переход от «киевского» периода к «владимирскому».
Однако дальнейшая разработка истории Северо-Восточной Руси направилась на выяснение не связи ее с прежней, киевской, а противоположности между ними. С «переходом» на новую территорию в новых географических и этнографических условиях русская история начинается как бы сызнова. Такая особенность наших исторических представлений объясняется общепринятым суждением о Северо-Восточной Руси XII в. как о стране «суровой и почти дикой»7, где на «почве новой, девственной» возник новый строй отношений, с тех пор как Андрей Боголюбский оборвал традицию связи старейшинства в земле Русской («великого княжения») с золотым столом киевским; «север начинал свою историческую жизнь этим шагом князя своего к новому порядку вещей»8. Соловьев представлял себе Северо-Восточную Русь обширной областью, где «возвышался только один город, упоминаемый летописцем еще до прихода Варягов», – Ростов Великий, по которому и вся область получила название земли Ростовской. При Ярославе Владимировиче Ростов причислен к области южного Переяславля как владение Всеволода Ярославича. А далее: «Скоро начали возникать около него города новые: сын Мономаха, Юрий, особенно прославил себя как строитель неутомимый; таким образом Ростовская область наполнилась городами младшими, среди которых возвышался одинокий Ростов»; «Младшие» города «построены и населены князьями; получив от князя свое бытие, они необходимо считали себя его собственностью»9. В этом характере северорусских «младших» городов Соловьев видел основное условие развития «нового порядка», который он не считал возможным называть «удельным» по той причине, что видел Русь, разделенную не на «уделы», а на несколько независимых княжеств, из которых каждое имело своего великого князя и своих удельных князей10; он и считал нужным «исключить названия: удельный период, удельная система из истории княжеских отношений». Замечания эти не получили, однако, признание, так как и сам Соловьев существенной чертой «нового порядка», возникшего на севере, считал именно развитие той формы княжеского владения, которое называл «удельным». «Новые» города «по своему происхождению смотрели на князя как на господина полновластного, и князь смотрел на них как на собственность неотъемлемую», здесь утвердилось понятие собственности, неотъемлемости, отдельности владения, переходящего из рода в род по воле князя-владельца; здесь «собственность господствует над родовыми отношениями, каждый князь смотрит на себя как на отдельного владельца известной области, а не как уже на члена известного рода, известной линии»11. Это владение, уже не стесненное ограничениями родового или семейного права, развившееся, «когда понятия собственности, наследственности владения начали господствовать над понятиями семейными»12, Соловьев называет удельным, отождествляя удел с «опричниной»: «опричнина» употребляется иногда в смысле удела, который «принадлежит князю в полную отдельную собственность»13.