— Ты бредишь, если думаешь, что я интересуюсь тобой, Салли Джеймс Флетчер. Я лучше стану монахиней-кармелиткой и никогда в жизни не заговорю ни с одной живой душой, чем спутаюсь с тобой.
Улыбка Салли испаряется в долю секунды
— Не делай этого. Не называй меня так.
— Как не называть?
— Полным именем. Может, ты и читала дневник Магды, может, ты и знаешь все мое личное дерьмо, но ты не можешь говорить со мной так, как будто знаешь меня. Как будто, бл*дь, отчитываешь меня. — Салли издает гортанный, сердитый звук. Хочет поставить бутылку пива, но передумывает и крепче вцепляется в нее. Он поднимает свободную руку и тычет указательным пальцем мне в лицо. — Чем скорее ты покинешь остров, Лэнг, тем лучше. Для тебя. Для меня. Для этих детей. И когда будешь уезжать, обязательно забери с собой этот чертов дневник. Выбрось его за борт, и пусть им займется море. Я больше никогда не хочу его видеть.
Толпа людей позади Салли расступается, как будто они привыкли к его бурным выходам и давным-давно научились убираться с дороги как можно быстрее. Он бросается к двери, плечи подняты и напряжены, и я замечаю Роуз на другой стороне комнаты, с подавленным выражением на лице. Салли не попрощался ни с ней, ни с кем-либо еще, если уж на то пошло. Он исчезает за входной дверью, оставив ее широко распахнутой, и растворяется в ночи.
Подумываю о том, что бы броситься к двери и закричать ему вслед, сказать, что я не читала дневник Магды, что мне неинтересно его читать, но даже мысль о том, чтобы тратить на него столько энергии, истощает меня.
— Вау. Он так... страдает, — вздыхает голос рядом со мной. Холли в своей футболке с Slipknot выглядит так, словно только что влюбилась, и влюбилась сильно. — Он такой же, как Хитклиф. Так романтично.
Я искоса смотрю на нее и качаю головой.
— Ты читала «Грозовой перевал», Холли? Хитклифф был холодным, властным, жалким ублюдком. В нем вообще не было ничего романтического.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Афганистан
2009
Салли
— Восемь дней. За восемь дней мы потеряли восемь наших ребят. Это по парню в день. Парню, у которого дома семья и любимые. Какого хрена мы тут делаем, мужик? Какого хрена мы ведем эту войну? В любом случае, это не наше дело. Мы должны вернуться домой и заняться своими делами. Мы ничего не добьемся здесь. Грязь в наших глазах. Грязь в наших ботинках, под нашими проклятыми ногтями. Ничего, кроме грязи и хаоса весь этот проклятый день. Скажи мне… когда это закончится? Когда будет достаточно? Когда, черт возьми, мы сможем вернуться домой, вот что я хочу знать. — Роджерс втыкает острый конец своего метательного ножа в подошву ботинка, щурясь на то место, где сталь встретилась с резиной.
Никто ничего не говорит.
Темно. Ночь здесь, в пустыне, очень не похожа на ту, что была на острове — крайне мало света означало обилие звезд на небе. Звезды, яркие, сверкающие и белые, настолько плотно усеяны на небосклоне, буквально повсюду, насколько хватало обзора. Черная мантия неба тоже была другой. Богаче. Каким-то образом насыщенней, как будто можно дотянуться рукой, почувствовать его текстуру кончиками пальцев.
Примерно в трех километрах к западу, на фоне тени горизонта вспыхивает оранжевая вспышка, на короткое время осветив рваный, изломанный горизонт.
Кандагар.
Там, в разрушенном сердце города, три подразделения с нашей базы завязли в стычке с местными боевиками Талибана. Повстанцы зажали их внутри здания и упорно пытаются проникнуть внутрь, чтобы убить всех, кого могут найти через прицелы М4, которые украли у одного из наших агентов чуть больше месяца назад.
Здесь так хорошо разносился звук. Грохот выстрелов эхом разлетается по заросшей кустарником равнине между лощиной у подножия холма, где, ожидая приказа, сидим мы, и до окраины города, напоминая мне взрывы китайских петард, с которыми мы с Ронаном играли, когда были детьми.
Он где-то там, на другом конце города, ждал со своими людьми точно так же, как и я, глядя на те же звезды, вероятно, так же скучая. Без сомнения, один из его парней тоже скулил и стонал. Похоже, в наши дни такой был в каждом подразделении. Кто-то, кто наконец-то не побоялся высказать в слух то, о чем все остальные из нас думали: какого хрена мы здесь, играем в кошки-мышки, теоретически защищая страну и людей, которые даже не хотят, чтобы мы были здесь?
— Нефть. Все дело в нефти, — шепчет себе под нос Роджерс.
— Дело не в нефти, тупица, — огрызается Дэниелс. — В Афганистане нет никакой нефти.
— Тогда почему? Какого хрена правительство Соединенных Штатов Америки вбухивает сюда миллиарды долларов? А? Просвети меня, потому что мне кажется, что в этом нет никого гребаного смысла.
— Они послали нас сюда, потому что эти ублюдки напали на нас, ты долбаный неудачник. Что еще оставалось делать? Ты разве не поэтому завербовался?
Роджерс предпочитает не отвечать. Мы все должны молча ждать приказов по рации, но нет никакого смысла пытаться прервать этот разговор, как только он начался.
— Я поэтому пошел в армию, — продолжал Дэниелс. — Коллинз и капитан тоже. Не так ли, капитан?
Меньше всего мне хочется быть втянутым в тот же экзистенциальный спор «Почему мы вообще здесь?», который уже был первопричиной стольких войн и геноцидов на протяжении всей человеческой истории. Я переступаю с ноги на ногу, опираясь как можно сильнее на винтовку, упершись прикладом в землю, стараясь не вздрагивать, когда кровь начинает более свободно течь по моим затекшим суставам. Когда становиться ясно, что парни не собираются продолжать свои разговоры без меня, я прочищаю горло и даю им то, что они хотят услышать.
— «На этот вопрос нет ответа, зачем; Под шквальным огнем погибнуть им всем» — Никто не произносит ни слова. — Никогда не слышали о Теннисоне? — спрашиваю я.
— Нет, сэр.
— Нет.
— Это какой-то викторианский педик?
— Нет, это не какой-то викторианский педиком. — Эти парни прикрывали мне спину на каждом шагу. Они мои братья, верные и преданные до конца, но иногда мне просто хочется придушить их. — Он был поэтом.
— Именно это я и имел в виду.
Я игнорирую его замечание.
— Теннисон написал стихотворение под названием «Атака легкой бригады». Оно о людях, идущих на войну и умирающих. И эта фраза: «На этот вопрос нет ответа, зачем; Под шквальным огнем погибнуть им всем», подводит итог вышесказанному. Не наше дело — задавать вопросы, бунтовать или сомневаться в верховной власти. Наше дело — делать то, что нам говорят, и делать это хорошо. И если это означает, что мы идем и умираем, по парню каждый день, по пять парней каждый день, по десять... тогда это то, что мы делаем. И держим рот на замке.
Верю ли я в это? Абсолютно, бл*дь, нет. Но признаться в этом ребятам было бы смертельно опасно. Они потеряют ту малую веру, которая у них еще оставалась в идее иерархии, и наступит хаос.
Еще три месяца. Еще три месяца, и я сяду в самолет и вернусь в Штаты. Вернусь к Магде. Я отдал достаточно. Потерял достаточно. Видел достаточно смертей людей. Больше никаких командировок. Трех было достаточно, пора возвращаться домой.
Снова стрельба. Вдалеке снова раздаются взрывы. Долгий, скулящий звук ракеты РПГ, ищущей свою цель. Все парни инстинктивно вздрагивают, когда ракета приземляется и земля под нами грохочет. В небо взметнулся оранжево-белый огненный шар, и кто-то втягивает воздух сквозь зубы.
Наконец мы получаем приказ: держаться окраин города. Очистить здания на южной стороне возле рынков. Опросить всех. Арестовать любого, кто выглядит подозрительно. Искать оружие.