Громов говорил медленно и спокойно, смотря то на портрет мамы, то на стоявшую рядом Таню, которую бархатный тембр партнера вкупе с его повествованием начинал приводить в чувства и заставлял перестать плакать. Она небрежно смахнула тыльной стороной ладони очередную слезу и стала пристально смотреть на Женю.
— Она им занималась? — предположила Таня, опираясь на такое сильное желание его мамы отдать сына в фигурное катание.
— Она им болела, — грустно улыбнулся Женя, а затем бросил взгляд на партнершу. — Твоя мама отличит один прыжок от другого?
Татьяна поджала губы, отрицательно качнув головой. Далекие от фигурного катания люди действительно с большим трудом могут отличить один прыжок от другого. И родители спортсменов не так часто углубляются в их профессиональные тонкости.
— Только если аксель, — ответила Таня, упоминая прыжок, который существенно отличается по технике выполнения от остальных пяти.
— А моя отличает друг от друга все шесть, — с толикой какой-то детской гордости пояснил Громов, а затем перевел взгляд вновь на портрет. — И знает все тонкости, все элементы.
По спине Татьяны побежали мурашки. Женя говорил о своей маме в настоящем времени. Так, будто она всё ещё была жива. Тане казалось поразительным то, что Громов, несмотря на всю свою силу и мощь, как физическую, так и моральную, не смог смириться с потерей близкого человека. И, судя по этому, его мама была для него всем.
— За мои шестнадцать лет она не пропустила ни одного соревнования, — продолжал Евгений, а затем резко замолчал, опуская взгляд вниз. — Но не увидела главного.
Таня обняла Громова со спины, желая как-то смягчить боль, которую он сейчас ощущал, рассказывая о подобном.
— Она тебя всегда видит, — тихо произнесла Таня, понимая, что эта фраза слишком банальная и в подобных ситуациях её говорят слишком часто, но это было именно то, во что ей очень хотелось верить.
— Она так говорила даже тогда, когда была жива, — безрадостно вспомнил Евгений, а затем положил свои ладони поверх ладоней Тани, лежавших на его торсе. — Помню, в тринадцать лет я занял третье место на юниорском этапе Гран-При и получил первые большие, как мне тогда казалось, призовые. И, когда вернулся домой, купил маме серьги в виде простых серебряных колец…
Татьяна отпрянула от спины партнера, вставая рядом и с удивлением рассматривая такую знакомую ей сережку в мочке его уха.
— Это… — Таня растерялась, не зная, как продолжить.
— Да, — кивнул Женя. — Это её сережка.
Татьяна приложила холодную ладонь ко лбу, надеясь, что это поможет не воспринимать так близко, так болезненно. Но нет.
— Она их практически не снимала и шутила, что дороже этих колец будут только кольца Олимпийских игр, где я буду принимать участие, — продолжил Евгений. — А в день, когда улетала, она их сняла. Точнее…
Громов сильно зажмурился, будто сопротивлялся собственным воспоминаниям. Таня испуганно наблюдала за ним, видя появившиеся морщины на его лбу и переносице.
— Она собиралась в такой спешке, что надела только одну, — договорил Громов, открывая глаза и делая тяжелый, медленный вдох. — Вторую я нашел дома уже после того…
Евгений шумно выдохнул, собираясь с мыслями. Он никому не рассказывал о том, как это происходило. Как он узнал о том, что самого дорого человека больше нет в живых.
— Я был на тренировке, — Громов провел ладонью по волосам и перевел взгляд куда-то вдаль, смотря поверх окружающих их надгробий. — За мной приехал отец. Он никогда не забирал меня с тренировок. Ему вообще было, мягко говоря, плевать. Оплачивать тренера, костюмы, коньки — пожалуйста. Принимать какое-то другое участие в моей судьбе — нет, увольте.
Татьяна напряженно нахмурилась. Похоже, у них обоих были далеко не лучшие взаимоотношения с отцами.
— Поэтому когда я увидел его на катке, то уже понял, что что-то не так, — продолжил Женя. — Я пытался узнать, что случилось, но он сказал, что нам нужно кое-куда съездить.
Громов вспомнил звенящую тишину, что царила в автомобиле отца, пока они ехали по улицам Санкт-Петербурга. Тогда юный Женя наивно полагал, что что-то случилось с мамой, но про её гибель он даже не задумывался. Это было бы слишком страшной догадкой. Такое он даже не мог предположить, несмотря на плохое предчувствие, не оставлявшее его с того самого момента, как за мамой захлопнулась входная дверь. Но, вспомнив последние слова мамы и просьбу не пропускать тренировку, он так и сделал. Находясь в ледовом дворце, он никак не мог узнать о том, что в «Пулково» при взлете упал самолет.
— Мы приехали в бюро судмедэкспертизы, — с трудом рассказывал Евгений. Таня чувствовала, как с каждой новой фразой это становится всё тяжелее для него.
— Мне было всего шестнадцать, я и не знал, что делают в подобных местах, — качнул головой Громов, не встречаясь взглядом с Таней. — Мы спустились в подвал и встали в очередь.
Евгений вспомнил длинный коридор, в котором даже стены были облицованы кафелем. Вспомнил людей, которые толпились там. Они кричали, рыдали, стонали в голос и сыпали проклятиями. Юный Женя в тот момент, несмотря на то, что теплых чувств к отцу никогда не испытывал, как-то инстинктивно прижался к нему, округлившимися от непонимания глазами смотря на обстановку вокруг. Поток нескончаемого людского горя пугал. Но больше нескончаемых стонов и рыданий пугал запах. Тошнотворный горько-кислый запах чего-то горелого. Казалось, что даже если перестать дышать, он всё равно залезет, буквально заползет в нос, заполняя затем и легкие. И даже когда Женя не знал его источника, этот запах дико пугал его, заставляя надолго задерживать дыхание.
— Меня завели в кабинет, посадили на стул и попросили открыть рот, — Громов сглотнул, стараясь унять рвотный рефлекс, посетивший его после этих воспоминаний. — А затем взяли образец слюны.
Таня зажмурилась от ужаса. Она поняла, о чем идет речь. Экспертиза ДНК.
— Нас попросили подождать несколько минут, — заканчивал свое повествование Женя. — А потом сказали всё, как есть. Даже не просили меня увести.
Громов закрыл глаза, делая глубокий, медленный вдох, понимая, что нужно сохранять спокойствие. Но он всё помнил. Помнил свою реакцию на фразу судмедэкспертов о том, что Юлия Симановская стала жертвой авиакатастрофы. Помнил, как он закричал так громко, как только мог, не желая слышать ничего вокруг. Как проклял собственного отца, будучи уверенным в том, что в гибели мамы виноват он. Как бежал, проталкиваясь между людьми, судорожно бормоча, что это всё происходит не с ним. Как запах, источник которого теперь был известен, казался ещё более удушающим. Казалось, что он мог буквально убить, если сделать пару лишних вдохов.
Юный Женя бежал по коридору, расталкивая убитых горем людей, а следом за ним бежал его отец, умоляя сына остановиться. Но Женя не мог этого сделать. Он бежал несколько часов, не замечая того, что на нем один свитер, а на улице двадцать градусов мороза. И остановился Женя только тогда, когда даже его натренированные ноги отказывались гнуться. Он зашел в первый попавшийся магазин, а затем… Несколько литров непонятного алкоголя, купленного случайным мужчиной по его просьбе, и потеря сознания по причине сильнейшей интоксикации организма юного фигуриста, который ранее никогда не выпивал.
Несколько долгих минут партнеры стояли в абсолютной тишине. Евгений судорожно пытался «свернуть» все воспоминания, не желая в них тонуть, а Таня не могла уложить услышанное в своей голове. Она обняла себя за предплечья, чувствуя поистине могильный холод, пробирающий насквозь. Это он. Это тот холод, которым пропитан Громов. Это причина, по которой с ним иногда бывает необъяснимо холодно, несмотря на теплоту его тела.
— Прости, — тихо извинился Евгений, посмотрев на партнершу. Таня, несмотря на свою чувствительность, сейчас не плакала. Она была поражена настолько, что ни одни слёзы не смогли бы выразить то, что она чувствовала. Фигуристка безмолвно смотрела на снег, а в голове — пустота. В душе — холод. И везде вокруг них сплошная боль, обличенная в черные надгробия.