Я соврала Ване.
Девственности я лишилась не от растяжки. Это же нереально, черт возьми.
Девственности меня лишил тот же человек, что и лишил даже намека на спортивное будущее. Он же сейчас стоит передо мной.
Я уже говорила, что видов спорта дохера и больше. Не получилось в гимнастике, пошла бы в бег.
Но в день, когда я пришла к Марку на своих ногах, поливая все вокруг слезами нестерпимой радости, в моей крови, на последних анализах, нашли тяжелые и запрещенные анаболики. И меня закрыли в центре еще на год. И внесли в черный список Спортивной Ассоциации. Дорога в большой спорт мне была закрыта раз и навсегда.
Уже позже, случайно, пока лежала на его груди вся в слезах, а он укачивал меня своими огромными руками, увидела знакомое название на этикетке. И все.
Мозаика сошлась.
Родители поверили. У них не было повода мне не верить, тем более что чувство вины сыграло свою роль. И меня забрали. Ночью, чтобы он, этот паук ебучий, не смог меня перехватить, потому что свои лапы в мою душу он запустил конкретно.
И вот сейчас он стоит, улыбается мне своими жвалами, а у меня болит длинный шрам во всю ладонь. «Режь, если любишь меня». Я и резанула. Боли не почувствовала, потому что сидела на обезболивающих, а вот шрам остался навсегда. И я всегда буду помнить его полубезумную улыбку в свете фонарика от телефона. И я навсегда запомню это чувство, будто меня клеймили, словно племенную лошадь. Словно надели ошейник принадлежности.
Когда я сбежала, он долго пытался выйти на связь — звонил и писал везде, где звонилось и писалось. Даже написал всем людям, чтобы были у меня друзьями в соцсетях. Мне пришлось исчезнуть, и даже сейчас — столько лет спустя, везде, где можно, у меня левое имя, что мне уже роднее моего собственного.
Но как оказалось, я была не единственной его такой жертвой — спустя полгода, когда я в истерике подпрыгивала от любого оповещения, мне написала девочка, и первым сообщением было не «привет» или «как дела». Первым сообщением было фото точно такого же пореза на том же месте. Этот конченный фетишист клеймил каждую, с кем водил хороводы. Оказывается, общий маньяк-бывший очень сближает.
Но тогда нам было по тринадцать. Тогда мы были реально молоды и реально глупы. И от мысли, что же будет теперь, когда нам по семнадцать, а он стоит тут со своей улыбкой самого желанного мальчика на районе и откровенно очень хорошо скрывает то, какой он ебанутый псих, у меня пробежала нервная дрожь по телу.
— Да блядь, — тихо, обреченно и почти истерично. Ни на что другое меня просто не хватило и я, вытерев откуда-то взявшуюся слезу на щеке, встряхнула рукой, убирала ладонь Соболя, и подскочила на месте, вылетая из класса, снося все на своем пути.
Кажется, я даже задела завучиху своим лилипутьим ростом. Кажется, она даже упала. Но мне было так поебать — у меня была только одна мысль: «Девочка, беги».
Она пульсировала у меня в голове истерическим репитом, и я бежала.
Ноябрьские морозы брали свое, а я не брала с собой куртку, но этих холодных минус десять я даже не ощущала. Я заполошно двигала ногами, осознавая одну единственную мысль: остановлюсь — умру. Меня бы сейчас на олимпиаду: Усэйн Болт плакал бы от зависти к развитой мной скорости.
Дом был полон народу, что удивительно, потому что все сейчас должны заниматься своими великаньими делами, но вместо этого семейка громко оралась между собой на кухне, но когда я влетела в комнату, все замолчали. Оно и не удивительно — без куртки, в одних лёгеньких балеточках и с выражением крайней истерии на лице, я привалилась к косяку и не могла успокоиться, все дышала и дышала, и в этой напряженной и страшной тишине — мое дыхание точно набат, предвещающий ну такой до крайности лютый пиздец, что даже вечно спокойный медведеподобный батя выронил фарфоровую кружечку из маминого боготворимого сервиза, когда я прокаркала:
— Марк в моем классе.
И просто упала в обморок.
Приходить в себя не хотелось категорически, но басовые крики моего бати были лучшим будильником, так что я, подтянув ноги к груди, попыталась заснуть еще разок, а потом до меня дошло:
— Марк в моем классе! — Проорала в лицо отлетевшей от меня Алины. Я напугала сестру настолько, что она даже не заметила, как влетела спиной в стол. Это должно было быть больно, но Алина этого даже не заметила, просто подалась вперед и навалилась на меня, обнимая.
Молчание, нарушаемое лишь криками отца в глубине квартиры, напрягало ужасно. Потому что оно было истинно похоронным. Потому что если он нашел меня даже после переезда в другой конец города, после смены всех возможных контактов или адресов, это значит, что парень неплохо постарался. И какими бы до ужаса влиятельными не были мои родители со своими сетями частных охранных агентств и целым небольшим городишком питомника с редчайшими и дорогущими растениями, его родители все равно были чуть влиятельнее. Потому что папочка — губернатор. Потому что сын — ебнутый психопат. Потому что мама его покончила с собой в его шесть лет практически у него на глазах. Этот ебанный социопат с детства был таким: я слышала разговор медсестёр — это он довел её до того, что женщина вздернулась на несущей балке чердака.
— Ты что, плачешь? — Алина держит меня за плечи и заглядывает в глаза, а у меня вена на лбу сейчас лопнет от её тупости.
— Нет, блядь, — я резким движением сбрасываю ее руки с себя и встаю. — Глаза потеют. — Сжимаю лицо в ладонях, пытаясь унять эту адскую дрожь.
И вот уже в тот момент, когда Аля меня обняла, а у меня почти получилось не всхлипывать истерически при каждом гребанном вдохе, в комнату влетел Коля, практически снося своей тушей дверь.
— Он там это… — И тут парень замолкает, удивленно разглядывая мое лицо. — Ты что, плачешь? — Подозрительно спрашивает он, щуря свои отцовские глаза, и вот я уже набираю полную грудь воздуха, чтобы наорать на него, потому что я никогда не плачу, как ко всеобщему удивлению на него шикнула Алина, одним взглядом поторапливая говорить. — Короче, там этот пацан с отцом на кухне общается. Отец, вроде, даже орать перестал. Тебя попросил позвать…
И Коля замялся. Потому что его комната за соседней стенкой, и брат помнит, как я отчаянно рыдала целых полгода и просыпалась по ночам с криками, потому что мне снился Марк и его лицо.
— Да блядь.
Уже спокойно. Даже как-то обреченно. В конце концов, я не плачу. Больше нет. Я научилась относиться ко всему с философским спокойствием. Я поборола свои комплексы по поводу роста… Ладно, почти поборола, что я, не выдержу встречи со своим самым страшным кошмаром на свете? Выдержу, конечно. У меня же нервы из стали. И это не у меня сейчас трясутся руки и непроизвольно текут слезы. Не у меня.
Кухня была каким-то сплошным оплотом депрессии и безнадеги, которые создавали родители своим напряженным видом готовых броситься в атаку хищников. И на их фоне радостный и довольный Марк, с кружечкой из маминого фарфора у губ, выглядел реально точно лучик солнышка, проглядывающего из тучек. Только я еще видела и жвалы этого паука ебаного.
— Ну и, — моим голосом можно было покрыть вторым слоем снежка всю землю. — Я жду.
— Я думал, — его голос бархатист и мягок. Я помню, как он умеет играть баритоном. Он часто практиковал это на медсестрах, чтобы те давали ему дополнительные таблетки, — что мы поговорим как цивилизованные люди.
— Ну я тебя очень внимательно слушаю. — Демонстративно остаюсь на месте, даже приваливаюсь к косяку двери, всем своим видом давая понять, что с места я не сдвинусь.
— Может быть, ты присядешь?
— А я пока не страдаю проблемами со слухом, поэтому вполне прекрасно послушаю тебя отсюда. — И даже миленько ему улыбнулась, но тоном голоса намекала, что ему пора валить.
— Ну ладно, — он страдальчески вздыхает, будто бы я разбила ему сердце, и отставляет материн фарфор. — Я бы хотел извиниться, Евангелина. — И замолкает. Будто это его желание должно было перекрыть годы ребухи с ним, шрам на запястье, похеренную спортивную карьеру и все ожидания родителей? Он че, серьезно?